Горицвет - Братья Бондаренко

Так бывало каждую ночь: оживали цветы и по очереди рассказывали друг другу до утра о себе. Всем было интересно, и ночи проходили быстро. Но был среди них цветок, угрюмый, насупленный. Никто никогда не видел, какие у него цветы, и никто никогда не слышал его голоса. Он всегда молчал, смотрел сквозь стекло в темные глаза ночи и плакал. Это все видели: из листочков его падали светлые капли.

Его горшочек стоял рядом с горшочком Бегонии, и Бегония жалела, что ей попался такой скучный|

неразговорчивый сосед. И вдруг ночью, когда затихло все в доме и цветы начали оживать, он повернулся к Бегонии и сказал:

   — Послушай, Бегония, ты знаешь, кто я?

   — Конечно. Ты — Ванька Мокрый.

   — Э, это меня так бабушка зовет за слезы мои, но никто не знает из вас, почему я плачу и никто не знает из вас моего настоящего имени. Меня зовут Огонек.

   — Странное какое имя, — сказала Бегония. — Огонек, а никогда не горишь, никогда не цветешь.

   — В этом вся и печаль была моя, что не давала мне бабушка зацвести. Я такой: отцвел и помер, а

если срезать бутоны моих цветов, не давать им расцвести, я могу жить долго. Вот она и высматривает,

нет ли на мне бутонов, и, как увидит, срезает. Но она все-таки проглядела.

   — Как проглядела? — воскликнула Бегония.

   — Да уж так, — сказал Ванька. — Упрятал я от нее один цветок, и завтра он раскроется.

Бегония встревожилась, заговорила осторожно:

   — Зачем ты это сделал? Ведь ты же после этого...

   — Умру, хочешь сказать? — перебил ее

Ванька.

В окошко глядела луна, и в ее свете видно было: Ванька лучится весь радостью.

   — Верно, умру. Зато у меня теперь будет свой цветок, и у меня теперь есть о чем говорить с вами.

   — Но тебе же нельзя цвести. В твоем цветке — твоя смерть. Что ты наделал, Ванюша!

   — Я не мог иначе. Если не цвести, зачем жить?

Вы обижались на меня, что я не разговаривал с вами. А мне просто сказать было нечего. Бабушка срезала бутоны моих цветов, и потому я плакал. А вы дразнили меня Ванька Мокрый... '

   — Прости, мы не знали, ничего о тебе, — сказала Бегония.

   — Я на вас не обижаюсь. Я плакал, я действительно был Ванькой Мокрым, а завтра я зацвету, и вы увидите тогда, почему зовут меня Огонек.

И утром, когда взошло солнце, он зацвел. Бабушка увидела его цветок и всплеснула руками:

   — Батюшки, не углядела-таки.

Ванька ничего не говорил. Ванька держал над собой, как звездочку, свой красный цветок. Все пять лепестков его огненно горели. Все знали: теперь умрет Ванька, но никто не думал о его смерти. Все радовались его цветку. И только бабушка все ходила и повторяла:

Не углядела, не углядела-таки.

ШЛА К МОРЮ РЕЧКА

Родилась в горах Речка. От орлов узнала она, что далеко внизу есть Море. Со всех концов земли идут к нему реки, чтобы влить в его чашу свои воды и сделать его еще шире и глубже.

   — Я тоже пойду к Морю, — сказала Речка и, прыгая с уступа на уступ, помчалась в долину.

Она была молодой й сильной. И ей хотелось, чтобы об этом знали все. И, хвастаясь, она опрокидывала на своем пути каменные глыбы,, хотя могла обойти их стороной, шутя выворачивала с корнями гигантские деревья.

Птицы говорили ей:

   — Будь бережливее, не трать на пустяки силу. Всякая дорога не началом — концом красна. Нам часто случается совершать большие перелеты, мы знаем.

Но Речка смеялась над ними. Глупые птицы, они тревожатся за нее, а в ней столько мощи, что ее хватит на десятки дорог.

И говорила:

   — Вот вы увидите, какие высокие волны всколыхну я на Море, когда вольюсь в него.

И чтобы показать всем, как много воды она несет

в себе, речка то и дело выходила из берегов и разливалась по окрестностям, мелела, теряла легкость движения.

И однажды, когда до Моря оставалось совсем немного, на ее пути встал невысокий степной курган. Курганы встречались и раньше. Она размывала. их и шла, дальше. Некоторые даже лежали в стороне от ее пути, но она сворачивала к ним и размывала их говоря:

   — Вот как я вас.

А перед этим курганом приостановилась, почувствовала вдруг, что ей не снести его, что она бессильна перед ним. Тогда она разделилась на два рукава и,

обогнув курган, еле-еле потекла дальше.

;

Потом встретился небольшой пригорок, и Речка разделилась еще на два рукава, потом на ручейки и тоненькой струйкой влилась в Море. И если бы не чайки, Море не узнало бы даже о ее приходе. Но чайки прокричали:

   — К тебе пришла новая Речка, Море.

   — О какой Речке говорите вы? спросило Море. — Я вижу тоненький ручеек.

   — Это она к тебе пришла ручейком, а родилась она Речкой, но не сумела удержать себя в берегах, расплескалась на стороны. Этот ручеек — все, что осталось от

ее бурного потока.

Ничего не сказало на это Море. Промолчала и Речка. Горы дали ей столько силы, сколько они не давали еще никому. Ей суждено было, придя к Морю, всколыхнуть над ним высокие, под облака, волны, а она, измельчав до ручейка» лишь взбила на Море

горсть красивой радужной пены.

РОМАШКА

Как и все цветы на лугу, Ромашка родилась, весной, как только уползли в речку снега. Сначала, как и другие цветы, она была просто зеленой травкой и ничего не видела — Ромашки начинают видеть, когда зацветут. Потом она зацвела, и все услышали ее голос:

   — Я вижу солнце, я вижу небо. Я вижу луг наш. Смотрите, вон цветет голубая Вероника.

Все посмотрели, куда указывала Ромашка, и увидели: точно, цветет Вероника. Покачивались, говорили друг другу:

   — А красиво Вероника цветет, правда?

А зацвела Герань луговая, и все опять услышали голос Ромашки:

   — Смотрите, Герань цветет.

И все повернулись в сторону Герани и, покачиваясь, говорили друг другу:

   — А красивый цветок у Герани.

А Ромашка уже показывала в сторону речки, и звенел над лугом ее голосок:

   — Смотрите, вон у речки Горечавка цветет.

Bсe смотрели и видели: красиво цветет Горечавка. И так было всегда: Ромашка покажет,— и все смотрят. Но цветы видят, пока цветут. Однажды заметили вдруг все: на лугу открываются все новые и новые цветы, а Ромашка молчит. Повернулись к ней, а она уж облетела, отцвела свое.

И сказала тогда голубая Очанка:

— А ведь и у Ромашки был цветок. Он был красивым, но никто из нас и не заметил его, а она наши цветы видела.

И всем немножко стало стыдно, что они не догадались порадоваться цветку Ромашки.

ДАР ПОЛЕТА

Вывелся у домашней Гусыни маленький Гусенок, и повела она его на озеро купаться. Они плавали возле прошлогодних камышей, когда на воду опустились две большие птицы. Серые, они были похожи на обыкновенных домашних гусей, но в них было что-то решительное.

   — Кто это? — спросил Гусенок.

   — Твои дикие братья, — ответила Гусыня. — Они прилетели с юга, куда улетали на зиму.

   — А мы тоже осенью улетим на юг?

   — Зачем? Нам и здесь неплохо. У нас теплые сараи и сытный корм. Но наши предки когда-то тоже

летали, пока люди не приручили их и они не стали домашними. Й теперь уже им не нужно было заботиться о тепле и пище. А те, которые не захотели быть ручными, так и остались дикими.

Дикие гуси поплавали, по озеру и с шумом поднялись в небо. Гусенок посмотрел, как летят они уже под облаками, сказал:

   — Вырасту, и я тоже буду высоко летать.

   — Нет, — сказала Гусыня, — ты никогда не будешь летать: став домашними, наши предки разучились летать, и поэтому нам никогда не бывать в небе.

Это было весной. Вскоре Гусенок забыл об этом. Сытно ел, сладко спал. Располнел, стал тяжелым инжирным Гусем. И всё лето ни о чем не думал. А осенью вдруг затосковал. Худел, хирел. Ему чего-то хотелось, а чего, он и сам не знал.

Над дальними курганами, сбиваясь в стаи, кружили грачи. Гусь смотрел на них с тоской и спрашивал у петуха:

   — Чего это они ватажатся?

   — В отлет собираются. Осенью все птицы улетают на юг.

   — А мы что же? Мы ведь тоже птицы.

   — Птицы, но только домашние. Нам летать незачем. Нам и здесь хорошо, — ответил петух и побежал за курицей. ,

А Гусь смотрел, как кружат грачи, и думал: «Здесь что-то не то...» Ночью он не пошел в сарай спать. Сидел посреди двора и тихо постанывал.

И вдруг он услышал плеск крыльев. Поднял голову. Высоко, среди звезд летела стая диких гусей. Освещенные луной, они четко вырисовывались на черном небе. И чтобы не затеряться среди звезд, перекликались между собой:

   — Ку-гу! Ку-гу!

Они были уже за селом, когда Гусь вдруг сорвался с места и побежал по улице, шлепая широкими лапами по мягкой прохладной пыли. Он бежал и кричал: