Гибель "Эстонии" - Олесь Бенюх

— Ты думаешь, мама изменилась? Говорить о ней и не касаться политики все равно, что говорить о лодке и избегать упоминания о воде.

— Это верно, — согласно кивнула Сальме.

— Раньше она громила в пух и прах Советские порядки. Решительно все было плохо!

— Она была недалека от истины.

— Допустим. Хотя теперь я уже так не думаю. Но самое любопытное — и она уже так не думает. Говорит, что если бы знала, что сотворят со страной демократы, ни за какие коврижки не приняла бы участие в раскачивании лодки до восемьдесят пятого. Кстати, многие видные диссиденты — Максимов, Зиновьев, другие — на той же позиции.

— Что же, она совсем ушла из политики?

— Мама считает, что занимается самой высокой, самой действенной политикой. Она принялась за мобилизацию государственных и общественных сил и ресурсов на борьбу с наркотиками.

— С чем?! — Сальме вспыхнула, поднялась из кресла.

— Ты что? — удивилась Нона. — Надеюсь, ты не сидишь на игле?

— Нннет, — протянула Сальме. — Просто мне кажется, это неожиданный поворот.

— Нисколько, — жестко возразила Нона. — Считают, что СПИД — чума ХХ века. Но ведь он является следствием. А причина, настоящая чума наркотики. Как я ненавижу всех, кто жиреет на всех этих ЛСД, анашах, героинах, кокаинах, экстази, — она сжала пальцы в кулаки, лицо — ласковое, нежное — посуровело, помрачнело. — Моя бы воля, производителей и торговцев, наркобаронов и мафиози без сожаления отправляла бы на эшафот, на виселицу, на гильотину!

«Черт меня дернул завести такой разговор, — тоскливо подумала Сальме, разливая вино по фужерам и выпивая свой залпом. — Хотя откуда мне было знать… Нона — известная журналистка. То-то заварилась бы катавасия, расскажи я ей хоть самую малость про мои жизненные пути-дорожки».

— Ну а сердечные-то дела как? — чтобы сменить тему повторила она свой вопрос.

— Нынешние мужики — разве это мужчины? — Нона заговорила лихо, напористо, будто выступала на телешоу. — Ах, о чем ты говоришь! Учтивость, благородство, трепетное поклонение даме сердца и в самый-то золотой век рыцарства были присущи ничтожному меньшинству. А в наше время рыцарь в лучшем случае — белая ворона, над которой с откровенной издевкой смеются, которую тюкают и клюют циники и хамы.

— А в худшем? — всерьез заинтересованно спросила Сальме.

— А в худшем — музейный экспонат, герой романов Вальтера Скотта или Генрика Сенкевича. Одним словом, прошедшее время, история.

— Я думала точно так же, до того, как… — Сальме чуть не сказала: «Встретила Ивана Росса», но вовремя спохватилась и остановилась.

— Думала?! — Нона недоуменно вскинула брови. — До того, как… что?

Сальме одной рукой медленно вращала на столе пустой фужер, таинственно улыбалась, молчала…

А Росс в это время в своей видавшей виды «Волге» подъезжал к Ваганьковскому кладбищу. До встречи с Сальме оставалось два часа и он решил навестить своих стариков и жену. Оставив машину на боковой улочке, он прошел в церковь, заказал панихиду, поставил свечки. Спасителю и Пресвятой Деве Марии. Верующим он стал, когда чудом остался жив после падения в океан под Сан-Диего. Однако, к церкви и её служителям относился со снисходительной терпимостью. Зная о случаях чревоугодия, пьянства и прелюбодеяния и даже Никодимовом грехе священников и монахов, он с простительной усмешкой замечал: «Но они ведь только люди. А какой человек не без греха.» И, в отличие от многих собратьев по тяжкому и опаснейшему ремеслу, никогда не богохульствовал.

Три могилы были огорожены довольно высоким металлическим забором, покрытым серебряной краской. У отца и матери надгробие было общим. На массивной плите черного мрамора были укреплены четырехугольник и овал с портретами. Скромные надписи гласили: «Антон Иванович Росс. 1923–1975», «Надежда Сергеевна Росс. 1939–1991». Памятник над могилой жены был сделан добрым знакомым Ивана, довольно известным московским художником. В центре квадратной полутораметровой плиты серого мрамора был вырезан сквозной православный крест. Под ним прописью было высечено: «Мария Росс. 1964 1991». Положив три букетика к памятникам, Росс сел на откидную скамеечку, задумался. Прошло три года с того трагического дня, когда он в одночасье лишился и матери, и жены. Они вместе отдыхали в Карловых Варах, вместе возвращались домой. Мария была классным водителем с десятилетним стажем, азартным и вместе с тем предельно бдительным. «Жигуленок» свой знала и любила и в её руках он был послушным и приятным, как она ласково его сама называла, «коньком». И вот где-то в районе Брно двадцатитонный трейлер, за рулем которого сидел пьяный мерзавец, выехал для обгона на встречную полосу и превратил «Жигуль» в лепешку. Хоронили обеих в закрытых гробах и для Росса они навсегда остались живыми, жизнерадостными, веселыми, такими, какими он видел их, провожая в страшное смертельное путешествие. Оставшись один, Иван никак не мог первые полгода отделаться от чувства тотального, сумрачного одиночества. Где-то в Белоруссии были дальние, почти незнакомые родственники — троюродные дядья, четвероюродные тетки. Отец и мать Марии жили в далеком Мариуполе. Сидеть одному в четырех стенах было невыносимо и первое время он старался быть как можно больше на людях. Потом вдруг произошла резкая перемена — его стали раздражать шумные, людные места. Спасением была работа. Он искал её, напрашивался на самые сложные, самые трудоемкие задания, сопряженные с далекими поездками. Женщин он избегал. Хотя соседи ещё по старой, отцовской квартире незлобливо говаривали, просиживая порты и юбки на пенсионной лавке: «Ванюшка весь в папашу пошел ни одну юбку не пропустит». Антон Иванович, бравый гвардейские полковник, отвоевал в Великую Отечественную, как говорится, от и до. В военкомат явился 22 июня сам, не дожидаясь повестки и 9 мая встретил в Праге. Окончив краткосрочные курсы лейтенантов, уже в сентябре сорок первого он месил грязь на горьких дорогах отступления в пехоте-матушке. Со своим взводом, ротой, батальоном, полком и, наконец, дивизией прополз на пузе, протопал, проехал с боями пол-Европы. Ранен был Антон Иванович семь раз. Одна из этих ран (осколок в голове, который нельзя было удалять) и доконала отважного воина. Ваня отца боготворил, во всем старался ему подражать. Уйдя на фронт со второго курса геофака МГУ, Антон в окопах, при малейшей возможности штудировал учебники, за что получил кличку «академик». В окопах он изучил и немецкий язык, да так, что его не раз вызывали в штаб армии — вести допросы особо важных пленных.

— Мы германца, Ваня, на колени поставили, — сказал он как-то сыну, — и будем держать его на них, чтобы он никогда славянам угрожать не смог. Реальная угроза — англоговорящий мир. Вот и учи этот английский. И приятно — сможешь в оригинале насладиться Шекспиром и Твеном; и полезно — будешь в состоянии защищать наши интересы на международной арене. Ты ведь мечтаешь стать разведчиком, я верно говорю?

Мальчик смущенно кивнул. «Откуда папа мог догадаться? — подумал он. Я ни с кем и не думал толковать на такую тему». Догадаться было несложно, достаточно было интересоваться, какие книжки он постоянно читает…

Из раздумий Росса вывели громкие мужские голоса. По аллее мимо его участка шли три могильщика. Они, видимо, только что помылись — дождь закончился давно, но их робы забрызганы водой, волосы блестят, на лицах капли.

— Имею право, — задиристо говорил высокий молодой блондин. — Очень даже имею. Мы сколько жмуриков сегодня умиротворили? По десять на брата. Стахановская работа, ага. И чтобы после этого не хряпнуть? Распоследний я буду тогда человек.

— И чего разоряешься? — миролюбиво заметил шедший посредине пожилой брюнет с обрюзгшим лицом и заметно выдающимся брюшком. — Ведь речь о чем, мил человек? Выпил свои семьсот грамм — и будя. А то, неровён час, в алкаши загремишь.

— Тогда нормалек, — блондин дернул головой, будто боднул кого-то, одному ему видимого. — Тогда нормалек.

— Слышь-ка, Егор, — пожилой повернулся к молчаливо шедшему лысому с крупным сизым носом и огромными, как лопата, пятернями, — предпоследний, кого обслужили, был поэт?

— Ннну, ббыл, — слегка заикаясь, отвечал лысый.

— А ведь и ты у нас поэт. Песенки сочиняешь.

— Ннну, ссочиняю.

Пожилой остановился и остановил своих товарищей.

— Ну, спел бы, — попросил он.

— А чё, без балды, душа песню просит, — поддержал его блондин. Лысый долго стоял молча, уставившись на носки своих кроссовок. Помассировал щеки, растер уши. Пожилой и блондин терпеливо ждали, видимо хорошо знакомые с такой подготовительной процедурой. Наконец, лысый легонько кашлянул и чистым приятным тенором затянул:

Разгайдарили Расею,Отчубайсили народ.Во дела — тот, кто не сеял,Тот сегодня лихо жнет…

Дача Груздевых была расположена в ста тридцати пяти километрах от Москвы в Озерном районе. Миновав Коломну, довольно сносный тракт выскакивал на левый берег красавицы Оки. На её холмистом берегу, вдоль глубокой излучины разбежались дома большой деревни Груздево. Разбежались и спрятались в вишнево-яблоневых садах, от злых ветров и снежных бурь защищенные окрест девственными лесами. Дачей назывался родительский дом, возведенный отцом Павла на месте дедовской курной избы спустя пять лет после войны. Потомственный плотник, воевавший в саперных войсках и наводивший понтоны и на Днепре и на Шпрее, вложил всю душу в создание светлого, удобного и просторного домашнего очага для матери, жены и сына-победителя, родившегося 9 мая сорок шестого. Могучий пятистенок из бревен в добрый мужской обхват был сработан без единого гвоздя. Склонный к привычному для русского умельца изобретательному творчеству, наглядевшийся в разных заграницах на причуды иноземного архитектурного стиля, он не только спроворил ажурный и вместе с тем вместительный мезонин, но и прилепил к дому с одной стороны утепленную, с двойными рамами террасу, а с другой — теплицу, вернее сказать, оранжерею, где задумал выращивать круглый год не только огурцы, помидоры, редис и салат, но и дыни, арбузы и персики. А взяв однажды в школьной и районной библиотеках специальную литературу по садоводству и с восторгом вычитав скупые данные о том, что за отменные урожаи получались в подмосковных помещичьих хозяйствах в тридцатых-сороковых годах прошлого столетия, вознамерился удивить односельчан ананасами и виноградом.