Избранные дни - Майкл Каннингем

Ремень пошел. Лукас ощущал движение валов, на которые был натянут ремень, монотонный ритм их вращения. То же ощущала и металлическая пластина, уходя под колесо. Вместе с пластиной двигалась его рука. Он чувствовал себя изящным, как танцор, остро ощущал красоту собственных движений. В танце он был партнером металла и машины.

Его рука двигалась дальше. Тело склонялось и тянулось за ней. Носок ноги соскользнул с рычага. Лукас попытался снова нащупать рычаг, и тут изяществу пришел конец. Он неуклюже тянулся ногой к рычагу. Наконец коснулся рычага, но не был уверен, что это тот самый. Он оглянулся. Все равно непонятно. Когда он снова посмотрел на руку, она как раз уходила под колесо.

Он наблюдал, как это происходит. Он видел, как его ладонь попала меж двумя зубьями. Пальцы скользнули в зазор между ними. Зубья впечатались в металл. Пальцы, суставы оказались между пластиной и барабаном. Барабан коснулся пальцев. От этого стало тепло, теплее, чем он ожидал. Тепло было таким же, как во рту у матери, когда он доставал оттуда непроглоченную картошку. Он почувствовал, как машина сдавливает кончики пальцев. Но боли не было. Он ощущал лишь мертвенно-бледную пустоту. С теплым неумолимым терпением колесо крушило ему суставы. Не было ни боли, ни крови. И ни единого звука, кроме звука работающей машины.

И тут он опомнился. Он увидел, что натворил. Увидел, что колесо затягивает его руку целиком. Лукас хотел ногой нажать на рычаг, но потерял точку опоры. Он закричал. Голос показался ему незнакомым. Он пошевелил ступней и снова нащупал рычаг. Тот сначала не поддавался. Потом сдвинулся. С негромким щелчком и вздохом колесо остановилось.

Высвободить руку Лукас не мог. Крови по-прежнему не было. Боли тоже не было, но было нечто другое. Покалывание. Ощущение новизны. Он не шевелился, с немым восторгом глядя на руку, на исчезнувшую кисть.

Он услышал вокруг себя голоса. Кто-то — должно быть, Том — дернул за второй рычаг, поднимая колесо. Кто-то еще — это был Дэн, — когда машина начала отпускать руку, взял Лукаса за запястье. Лукас смотрел, как большая рука Дэна, на которой не хватало двух пальцев, сомкнулась на его собственной.

Его кисть была расплющена. Лукасу даже показалось сначала, что она невредима — просто вспухла. Но нет. Вокруг ногтей выступила кровь. Он поднял вверх свою вспухшую окровавленную руку. Он хотел показать ее себе и Дэну. Через мгновение из-под ногтей потоками хлынула кровь.

Он упал. Хотя и не хотел этого делать. Только что он стоял, глядя на руку, а в следующую секунду уже лежал на полу лицом к черному потолку. Оттуда свисали блоки и крюки. От пола остро пахло машинным маслом и дегтем.

В поле зрения возникло лицо Дэна. Потом лицо Тома. Том подложил руку Лукасу под затылок. Кто мог ожидать от него такой нежности?

— Побудь с ним, — произнесло лицо Дэна и пропало.

— Бог мой, — сказало лицо Тома. У Тома был большой рот с обветренными губами. Зубы — цвета старой слоновой кости.

Лукас сказал, обращаясь ко рту Тома:

— Прошу вас, сэр. Пошлите в компанию «Маннахэтта» за Кэтрин Фицхью. Скажите ей, что меня покалечило.

В больнице стоял и плакал мужчина. Он был одет в рабочий фартук мясника, пропитанный кровью животных. Что с ним случилось, было непонятно. Он казался целым и невредимым. Стоял в строгой напряженной позе, как певец на эстраде.

Вокруг него были другие. Они занимали все имевшиеся стулья. Они сидели и лежали на полу. Некоторые из мужчин, старых и не очень, были с явными травмами (у одного был рассечен и страшно кровоточил лоб, еще один нежно поглаживал изувеченную ногу), у других их было не видно. Женщины сидели тихо, как будто, какие бы болезни ни привели их сюда, это для них было таким же обычным делом, как сидеть в гостиной у себя дома. Одна из них, в табачного цвета платке, кашляла застенчиво, не громче, чем рвется бумага, и, то и дело наклоняясь вперед, сплевывала между коленками на пол. Мужчина, женщина и ребенок, сгрудившись на полу, раскачивались и стонали, словно бы деля одну общую боль. Запах пота и других человеческих соков смешивался с запахом нашатырного спирта, словно сама суть человеческая была здесь превращена в лекарство.

Сестры в черном и врач в белом — нет, врачей было двое — сновали между ожидающими своей очереди. Время от времени выкликалось чье-нибудь имя, человек вставал и куда-то уходил. Мужчина все так же стоял посреди приемной, рыдая низко и монотонно. Он, этот удрученный и вдохновенный ангел, был хозяином приемного покоя, так же как мистер Кейн был хозяином квартала, где жил Лукас.

Лукас сел на пол, привалившись спиною к стене. Дэн встал над ним. Боль жгучей сияющей белизной наполняла тело Лукаса и разливалась в воздухе вокруг него. На коленях у него лежал сверток — его рука, обернутая тряпьем, насквозь пропитанным кровью. Боль начиналась в руке и наполняла его тело, как очаг наполняет комнату теплом и светом. Он не издавал ни звука. Он далеко перешел рубеж, за которым уже не говорят и не плачут. Боль укоренилась в нем, как книга или как фабрика. Он всю жизнь провел в этой комнате в ожидании.

Он прислонился плечом к ноге Дэна. Дэн наклонился и провел ему по волосам оставшимися пальцами.

Лукас не понимал, сколько времени он провел в приемном покое. Время здесь текло так же, как в родительской спальне или на фабрике. Оно шло своим собственным чередом и не под давалось измерению. Когда истек какой-то его промежуток, в покое появилась Кэтрин. Она вошла в своем голубом платье, целая и невредимая. Остановилась у порога, ища его взглядом.

Лукас почувствовал жар и сердцебиение. В груди закололо, как если бы сердце было угольком, безвредным, покуда он висел посреди грудной клетки, и болезненно жгучим, стоило ему коснуться ребер. Лукас проговорил: «Кэтрин», но не был уверен, произнес ли это вслух. Он попытался встать, но не смог.

Она заметила его. Подошла и опустилась перед ним на колени.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

Он кивнул. На глаза навернулись непрошеные слезы. Ему захотелось спрятать от нее свою руку, как будто в том, что он сделал, было нечто постыдное; как будто, увидев его руку, она узнала бы о нем какую-то его последнюю страшную тайну.

Кэтрин взглянула вверх, на Дэна:

— Почему он все еще здесь?

— Нам велели подождать, — ответил Дэн.

— Сейчас разберемся.

Кэтрин поднялась на ноги. Лукас услышал, как шуршит ее платье. Она прошла между людьми, аккуратно их обходя. Встала возле плачущего мужчины и стояла, пока мимо не прошла сестра, которая несла лоток с чем-то, что оставило красное пятно на покрывавшей это нечто салфетке. Кэтрин заговорила с сестрой. Лукас не слышал, что она говорит. Сестра выслушала, что-то ответила и ушла.

Кэтрин вернулась к Лукасу. Она склонилась к самому его лицу и спросила:

— Тебе очень больно?

Он покачал головой. Это и было и не было правдой. Он проник в боль. Сам стал ею.

Она сказала Дэну:

— У него все еще идет кровь.

Дэн кивнул. Глупо было бы это отрицать.

— Сколько вы уже здесь сидите? — спросила она.

— Не знаю, — ответил Дэн.

На лице Кэтрин появилось знакомое строгое выражение. На мгновение Лукас представил, что он дома, что больница — то место, где он живет.

Из двери, куда уводили людей, чьи имена выкликались в приемном покое, появился врач — один из двух врачей. Врач был худощавым (другой худощавым не был) и серьезным на вид. Лукасу показалось было, что врач — из числа тех людей, что сидели в клетках на фабрике, сгорбившись над бумагами и высчитывая зарплату. Один из них был и врачом. Нет. Врач был другим. Кэтрин устремилась к врачу (она быстро двигалась между распростертыми телами больных) и заговорила с ним. Врач нахмурился. Посмотрел на Лукаса, нахмурился снова. Лукас понял: всегда найдется кто-нибудь несчастнее тебя, кто-нибудь, кто тяжелее болен, кто пострадал сильнее.

Кэтрин взяла врача за руку. Это можно было принять за встречу влюбленных. Кэтрин могла бы быть невестой врача, держащей его за руку и по-своему, по-женски убеждающей поддержать ее в каком-то деле. Лукас подумал, не встречались ли эти двое раньше.

Врач нахмурился, на сей раз по-другому — он обладал целым набором хмурых выражений, — покосившись на руку Кэтрин, лежавшую на его белоснежном рукаве. Но, как влюбленный, последовал за ней. Она повела его мимо тел туда, где сидел Лукас.

Она сказала:

— Ему раздробило руку на фабрике.

Врач нахмурился, опять по-новому. В этом смысле он был достоин восхищения. Сейчас его хмурая гримаса была какой-то кривоватой, не без лихости.

Врач сказал:

— Там у одного наполовину нога оторвана. Все операционные заняты. Мы делаем все, что в наших силах.

— Он ребенок.

— И перед ним в очереди есть дети.

— Он ребенок, который содержит своих родителей, который выполняет непосильную работу, и у него раздроблена рука. Меньше недели назад у него умер брат. Вы обязаны заняться им.