Когда море отступает - Арман Лану

Абель выкапывает раковину, из нее бесстыдно вылезает задняя часть. Моллюск сопротивляется ножу, но вот створки раздвигаются, оттуда сочится пахнущая йодом жидкость. Абель глотает. Во рту свежий вкус моря. Он протягивает раковину Жаку — тот брезгливо фыркает. И вдруг — взрывы, крики, свистки!

— Go on! Go on!..[14]

Подле них валятся наземь солдаты. Сколько их набежало с разных сторон! Они спешат укрыться за трещащим танком. Абель читает на погонах: 17th Duke of York’s Royal Canadian Hussars.[15]

Э, да это английские канадцы! За коим чертом они здесь? Знай, любуйся на этих всадников без колесниц и без коней. Треугольный щит на badges — ярко-желтый. На черном поле выделяются серебряные буквы. Кроме того, корона и девиз:

Позор тому, кто дурно об этом подумает.

Один из гусаров достает сандвич и жует, бычина! Их с Жаком Робинзонов берег уже кишмя-кишит людьми.

В пятнадцати метрах от них какой-то человек поворачивается залитым кровью лицом. Что-то висит у него на щеке, шерстяное, красное, похожее на берет. Барабанным перепонкам больно. Взрывается команда. Абель и Жак движутся рывками: проползли метров десять и залегли как раз под надписью, под черными буквами по белому полю, под черепом и скрещенными костями, нарисованными по трафарету: ACHTUNG. MINEN.[16]

Укрывшись за фашинами, сдерживающими песок, осыпающийся с дюн, Абель переводит дух. Жак нашел в кустах терновника пожелтевший английский журнал с портретами смеющихся красоток, пузатых французских парламентариев, знаменитых генералов, со снимками обрядовых церемоний нацистских парадов. Всю обложку заполнила собой Мэй Уэст: здоровенные бедра, невероятных размеров зад, шаровидные груди, рейд любви — для целой эскадры. Но Абелю и Жаку покоя нет — опять взвывает команда. Люди по одному ползут к дюнам. Шум утихает. Война удаляется. Они в глазу урагана. Они выглядывают за гребень. В разрывах дыма видно, как пылает село. Впереди движутся, пригнувшись, гуськом подносчики, а сзади раскинулось море в барашках, усеянное бесчисленными раковинами самых разных судов, этот необъятный дракон, изрыгающий огонь, танки, людей.

— Жрать хочется, — говорит Жак. — Который час?

С тех пор как они сошли на берег, прошло много времени.

— Тридцать пять минут девятого, — отвечает сержант. — Вы кто будете?

Они отвечают на его вопрос.

— Отлично. Идемте со мной. Ваш офицер найдется. Они идут за этим парнем. Неожиданный взрыв вновь швыряет их наземь. Они оборачиваются. Танк «Сагене» исчез.

Абель, как собака, катался по теплому песку. На том месте, где когда-то исходил кровью скальпированный, сидели с вязаньем женщины.

Он встал и пошел к дотам. Оттуда ему были видны бледно-зеленые всходы. «Славно пахнет чистым полем». Заливались птицы. Попробуй тут вообразить взрывы, разорванных на куски людей, страх перед минами, даже танк «Сагене»… Немного погодя сержант с подрывным зарядом подошел к последним заграждениям. Заряд не взорвался. Сержант пошел за другим. На земле возникла оранжевая пальма. В ту же минуту не стало героя сержанта. Не стало и заграждений. А они с Жаком лежали в каком-то райском саду, около мостков для стирки белья. Зенитное орудие выпускало забавные шарики дыма.

Жак был поменьше ростом, но стройнее Абеля. Волосы у него были желтые, вьющиеся, черты женственные, глаза — томные «анютины глазки», лицо белое, усыпанное конопушками. А благодаря ямочкам в верхней части щек улыбка его была неотразима. О эти ямочки! Подвижные прелестные ямочки на веснушчатом лице. Зачем мне затылок и шея мясника? Я бы хотел быть похож на него.

Стоя на верху дюны, на линии, отделяющей сушу от моря, Абель задумался.

Разжиревшая Нормандия являла собой некий Олимп, воздвигнутый на развалинах Персеполисов и Вавилонов и увенчанный обнаженными богинями во всем многообразии их прелестей, а над Олимпом плыли облака, пышные, как Мэй Уэст, если представить себе, что у нее двенадцать, а то и шестнадцать грудей. Как Мэй Уэст или как Мамочка! Мамочка! Стоп! Она выплывает из моря забвения! Мамочка! Добро пожаловать, Мамочка! Hello, Мамочка! Ура, гип, гип, гип, ура, Мамочка! Разудалая Мамочка! В конце концов, это было в порядке вещей: американцы, «америкашки», были великими охотниками до женских грудей — это же младенцы, которых слишком рано отняли от груди, бредившие матерью симпатяги, славные малые, наивные, как их комиксы! Ну, а как насчет Библии в карикатурах? Наверно, они уже и до этого додумались! Мамочка! Мамочка из Кана! Какая приятная неожиданность! Только не из того Кана, предместья которого были изрыты окопами, не из того Кана, где около складов горючего стояли пулеметы, где дома рушились один за другим. Нет, нет, из другого. Из Кана развалин, засыпанных известью, из столицы солдат и беженцев, дезертиров и пьянчуг, из плацдарма отъявленных воров, из Кана, где груды камней и где полно всякого сброда.

Ну, так что же произошло после того, как они очутились в дивном саду? Не рассчитывайте, что я буду вам писать военную историю!.. Ночь опустилась на «родные Палестины», как в пятом действии итальянских опер. На какие «родные Палестины»? На Берньер? Вервилль? Курселль? Грэ-сюр-Мер? Нам полюбилось это выражение: «Родные Палестины, родные Палестины…» Пахнет коровами, пахнет навозом, коровы душераздирающе мычат. Это и есть «родные Палестины».

К нему подошла вся мокрая после купанья Валерия.

— Помните в Кане человечка с седой бороденкой? — спросила она.

— Того, который так быстро говорил? Еще бы не помнить! Слушайте: «Леклэр, с Нижней Луары. Леклэр — значит молния. Конечно, конечно, Леклэр, уроженец Клера, что в Сен-Маритим. Название местности и фамилия человека восходят к одному и тому же источнику. Конечно! Яркий, ярко выраженный тип! Белокурый. Ясноглазый! Викинг, норман! Или, наконец, просто Клэр — фамилия весьма распространенная. Все это очень правдоподобно. Конечно, конечно!»

Валерия засмеялась. Из Абеля вышел бы прекрасный актер!

— В таком случае фамилия Леклерк больше бы подошла Жаку. Глаза у него были чище и яснее, чем у вас.

Он притворился, что это его задело.

— Абель! Поговорим серьезно. Вы же не станете отпираться, что в Квебеке вы мне сказали: «Я воспользуюсь путешествием в страну Леклерков, чтобы отыскать места, где мы сражались — Жак и я. Мы отыщем его могилу».

Да. Стало быть, она долго думала во время купанья… Опять сначала! От нее не отвяжешься. Брови у Абеля сдвинулись от мгновенно напавшей на него хандры:

— Ну уж нет! Нет и нет! Отыскать «его могилу»? Нет, это вы придумали!

Или, вернее, если он и употребил слово «могила», то в смысле «место гибели». Символически. И этот штамп в сознании Валерии оплотнел, облекся в удобную форму «могилы Жака». «Мы принесем на могилу Жака цветы». Что правда, то правда, Валерия говорила об этом много раз и в Квебеке и на пароходе, но он как-то в это не вдумался. Он своевременно ей не возразил, и вот она опять за свое. Но сейчас он говорил с ней грубым тоном, и она оборвала разговор.

— Опять начался отлив, — сказала она.

— Только теперь и можно дышать.

Они прошли область сухого песка, перешагнули через заставу из обрызганных блохами водорослей и вступили в царство влажного песка, мягко пружинившего под их босыми ногами. Море, отступая, оставляло зеленые лужи и обнажало лиловатые камни.

— Долина Иосафатова, — показывая на камни, у которых блестели их водорослевые кудри, сказал Жак.

Крупная галька походила на множество голов, высушенных хиваросами. Абель стал бросать камни в искрившиеся волны. Он швырял их не так, как швыряют дети — ниже линии плеч, как бы собираясь щелкнуть кнутом, а так, как пехотинцы бросают гранаты — описав полукруг над головой. На груди у него качался золотой образок, державшийся на тоненькой цепочке, — было забавно смотреть, как эта маленькая вещичка подпрыгивает на его волосатой груди. Валерия улыбнулась. От взгляда Абеля это не ускользнуло. И он тоже улыбнулся бледной робкой улыбкой.

— Я люблю, когда вы улыбаетесь, Абель. Вы снова превращаетесь в маленького мальчика, которому еще расти и расти.

— Я был когда-то маленьким мальчиком, Валерия. Затем я стал мальчиком с первым пухом на подбородке. И тут мой рост прекратился. Едва я достиг возраста, когда вместо пуха у меня должна была вырасти борода, как началась война. А вернулся я с фронта ста двадцати лет!

Она смутилась, и смущение это было ей неприятно.

— Вы не будете больше купаться?

— Нет. Там слишком много креветок!

— Ну так я оденусь. Стало свежо.

Спускавшаяся с дюны молодая женщина столкнулась с Валерией. Они взглянули друг на друга в упор. Незнакомка была в ярко-желтом платье с вырезом «каре» над мягкими выпуклостями грудей. Кожу ее покрывал естественный загар. Она расстелила бледно-голубое мохнатое полотенце, затем изящным движением, в котором было, однако, что-то вызывающее, сбросила с себя платье. Где Абель мог ее видеть? В Кане? В Гавре? На приеме в редакции газеты? Нет, нет, утром! У Ворот Войны. Ну да! Молодая женщина в платье с парусниками… Сейчас на ней был синий купальный костюм: бюстгальтер и трусы. Она повернулась к Абелю спиной — кожа у нее была золотистая, цвета шампанского. Очаровательный торс наискось перерезала топкая полоска, рубец сантиметров сорок длины. Пройдя вместе с Валерией несколько шагов, Абель оглянулся на эту разрезанную и склеенную молодую женщину. Она принимала солнечную ванну. Она улыбнулась ему, как улыбаются другу, которого вы, наверно, увидите завтра или еще как-нибудь, когда вас с ним снова столкнет судьба, эта «роза на воле», как поется в старинной нормандской песне, в той старинной, вновь зазвучавшей песне, которую старик Себастьен играл на губной гармонике.