Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник) - Александр Проханов

– Мы второй день тщетно стараемся дать толкование двенадцатой строке из седьмой главы великопостных посланий старца – о «черных водах». И каждый раз выходит, что вам, Кирилл Федотович, следует поехать в Иерусалим и в новогоднюю ночь утопиться в колодце.

– «И грядет царь по черным водам лбом вперед, и будет царь встречен лещом с тарелкой, снискавшим благоразумие», – произнесла Алевтина Вторая, и глаза на изможденном лице загорелись, как у колдуньи. – Мы полагали, речь идет о Черной речке, что течет за Тимофеевой пустынью, и о гранитных валунах, то есть лбах, через которые вам надлежит перебраться во время вашего венценосного вступления в обитель. Мы специально поехали на Черную речку, но она впадает в болото, и там нет никаких гранитных лбов.

– Думаю, что нам придется прибегнуть либо к глубокому гипнозу, либо к выходу в ноосферу. Но мы слишком измождены, не спим третьи сутки и, уйдя в ноосферу, можем оттуда не вернуться, – сказала Алевтина Первая.

– Нет уж, мои родные. Пока не дадите толкование, я вас отсюда не выпушу. Я вам привез жертвенное мясо, над которым была прочитана молитва очищения. Оно восстановит ваши силы. Давайте покажем Петру Степановичу наши возможности, не ударим в грязь лицом.

Обе женщины зло сверкнули глазами на Зеркальцева, и Алевтина Первая вдруг откинулась на спинку стула, закрыла глаза, уронила вниз бессильные руки, и лицо ее стало бледным до синевы.

– Сейчас она станет выходить в ноосферу, – шепнул Зеркальцеву Голосевич. – Это опасней, чем выход в открытый космос без скафандра.

Алевтина Первая на глазах начинала таять. Грудь ее становилась плоской, проваливался живот, на щеках появлялись впадины, запястья истончались так, что становились видны кости. Казалось, из нее исчезает плоть, испаряется кровь. Она становилась тонкая, как пергамент. Как отпечаток папоротника на камне.

Зеркальцеву было страшно видеть это происходящее на глазах усыхание человека, словно его растворяла в себе невидимая кислота. На плоском, сером лице, с нарисованными губами, бровями и закрытыми веками, оставалась лишь небольшая выпуклость носа с двумя недышащими ноздрями. И эти ноздри вдруг стали дышать, издавать тихий свист, расширяться. Они становились все больше, раздувались, расширялись. В них шумел и свистел вдыхаемый воздух, словно работал насос. Этот воздух поступал в Алевтину Первую, и она начинала набухать, как набухает подсоединенный к насосу надувной крокодил. У нее появились груди, сначала как у девочки-подростка, потом как у молодой кормящей матери, потом они достигли огромных размеров, словно их накачали силиконом, и сквозь платье продавливались громадные набухшие соски. Живот превратился в напряженный, распирающий платье шар, на котором выступал набрякший пупок. Бедра расширились, так что затрещало платье, и в распавшемся шве стала видна воспаленная, с синими жилками, плоть. Лицо вначале вернуло себе прежние формы. Потом стало раздуваться, багроветь. Щеки страшно распухли, сошлись на переносице и скрыли глаза. Губы сделались похожи на две фиолетовые жирные гусеницы. А ноздри стали похожи на две громадных свистящих дыры, и казалось, если в них заглянуть, можно увидеть багровое сердце, коричневую печень, красную матку и фиолетовый сгусток кишок.

Зеркальцев чувствовал, что в нее врывается не только воздух атмосферы, серебристые облака стратосферы, заряженные частички ионосферы, но и невидимая субстанция ноосферы, содержащей в себе все идеи и мысли, все открытия и прозрения, все переживания и чувства, посещавшие когда-то человечество за века его существования на Земле. Прах людей истлел, а чувства и мысли превратились в бесплотную субстанцию, окружив землю незримым вращением.

Было видно, что Алевтина Первая, став огромной, как кит, процеживает сквозь себя планктон ноосферы, стараясь выудить из нее толкование. Зеркальцеву чудилось, что сквозь ее ноздри проносятся исчезнувшие рукописи Шекспира, уравнения Пуанкаре, пьяные сны Гогена, крики узников Лубянки, последние слова Джордано Бруно, долетевшие из костра, любовные стоны Марии Антуанетты и ритуальные песни исчезнувшего африканского племени.

Искомый ответ не приходил. Казалось, Алевтина Первая лопнет, как аэростат, и из нее вырвутся на свободу проглоченные ею «Титаник» и библиотека Ивана Грозного, алфавит майя и секрет атомной бомбы. И на стуле останется только разорванный влажный чехол.

Но вдруг где-то в глубине живота Алевтины Первой раздался металлический звук, похожий на лязг прицепляемого к составу вагона. Воздух стал покидать ее легкие. Тело, избавляясь от избыточного давления и переполнявших его знаний, стало уменьшаться, обретать прежний вид. Теперь на стуле сидела усталая, в полном изнеможении женщина с седыми космами.

– Как это было ужасно! В следующий раз я уйду в ноосферу и уже не вернусь оттуда. Не все мне удалось отгадать. Но первая часть пророчества: «И грядет царь по черным водам лбом вперед» – означает, что царю, то есть вам, надлежит поплыть этой ночью по озеру Лобное, в которое впадает наша Красава. Но куда поплыть, к какому «лещу с тарелкой», этого я не узнала. Остаток толкования был затемнен промчавшейся мимо меня сталинской Конституцией 1937 года. Теперь пусть поработает Алевтина Вторая. – И женщина тут же заснула, восполняя невероятные нервные траты.

– Да, да! – возбужденно подхватил Голосевич. – Что значит окончание фразы: «И будет царь встречен лещом с тарелкой, снискавшим благоразумие»? Потрудись-ка ты, Алевтина Вторая.

– Я не могу прямо сейчас выйти в ноосферу. Алевтина Первая подняла там такие вихри, что среди них Чижика-Пыжика не найдешь, не то что леща. Я попробую расширить сознание с помощью настойки из священных листьев.

– Что за священные листья? – спросил у Голосевича Зеркальцев, предчувствуя продолжение невероятных зрелищ.

– У священного источника в окрестностях Красавина растет священное дерево, из листвы которого создаются отвары, способные расширять сознание не хуже грибов амазонской сельвы. Говорят, этот отвар выпил математик Фоменко, создавая свое новое летосчисление. А также наш нынешний президент Лев Данилович Арнольдов, задумав изменить часовые пояса.

Между тем Алевтина Вторая достала из шкафчика графинчик с желтоватым напитком. На дне графинчика лежало несколько распаренных древесных листов. Она нацедила в рюмочку настой. Выпила, запрокинув жилистую шею. Замерла, сморщив лицо и сжав глаза, давая настою впитаться в ее щуплое тело. Села на стул и, забросив за плечи седые волосы, свободно откинулась, как если бы собиралась слушать музыку. И музыка, слышная ей одной, зазвучала.

Ее сухие бесцветные губы порозовели, стали наполняться соком, словно она проглотила сладкую землянику. На них появилась, заиграла улыбка, она стала поворачивать голову влево и вправо, словно уклонялась от чьих-то поцелуев. Ее грудь задышала сильнее, стала подниматься и опускаться, и под серой тканью вдруг обозначились соски, словно их касалась чья-то нежная, ласковая рука. Было видно, что она испытывает наслаждение. Невидимая рука оглаживала ей бедра, живот, гладила колени и щиколотки. Легкая дрожь пробегала по всему ее телу, и она тихо смеялась, мнимо сопротивлялась ласкам, и было видно, как молодеет ее лицо, темнеют седые волосы, возвращается гибкость и плавность ее иссохшему телу.

Зеркальцев не знал природы ее наслаждения. Там, куда увлек ее разбуженный разум, она встретилась с невидимым прекрасным любовником и в его объятьях обретала всеведенье. Она сбросила туфли и то вытягивала ноги до сухого потрескивания щиколоток, то резко поднимала колени, сжимала их, не позволяя чьей-то настойчивой и ловкой руке касаться ее живота.

Наконец она сдалась, раскинула руки, блаженно улыбаясь, покусывая губы, безвольно отдавая себя во власть неотразимого искусителя. Дрогнула, жалобно и громко вздохнула, принимая в свою плоть жаркую жадную силу, которая вторгалась в нее, сотрясала, мучила и сладко терзала. Она билась, кричала, кусала губы, начинала безумно хохотать, жутко, по-кошачьи визжать, рвала на себе волосы, изгибалась. А невидимый сладострастник бил ее, кусал соски, рвал пальцами рот, вторгался в нее со звериной жестокой яростью. Он с силой перевернул ее в кресле, ягодицами вверх, и она сотрясалась от толчков, ударяясь лбом в спинку кресла. Он заставлял ее стоять на одной ноге, и она в своем крике была похожа на дикую цаплю. Он сажал ее на себя, и она скакала, как амазонка с растрепанными губами и незатихающим криком, ударяя пятками, понукая невидимого жеребца. Наконец она упала навзничь, придавленная к полу невероятной тяжестью, издала длинный протяжный затихающий стон, который унесся и затих в глубине незримого туннеля. Лежала бездыханная, с приоткрытыми губами, на которых выступили капельки крови.

– Боже мой, какое блаженство! Как не хотелось мне к вам возвращаться! – пролепетала Алевтина Вторая.