Отец смотрит на запад - Екатерина Манойло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Орлов не любил лично раздавать пригласительные, но, услышав в Катиной записи оглушительный лай собаки Баскервилей, тут же полез в кожаный портфель и вытащил оттуда ламинированный листок с названием и датой спектакля.
– Только пусть без собаки приходит! – пошутил Канарейка и тут же стал серьезным. – Катя, ты молодец! На фестивале придется строже следить за конкурентами, чтобы они тебя в свои кружки не переманили.
Катя плохо представляла, что это за фестиваль, которым грезил Канарейка. Но судя по тому, что репетиции начинались в обед и заканчивались поздним вечером, для него это было очень важно.
Ранним утром первого дня фестиваля труппа и основные болельщики отправились на автобусе в Москву. Катя заняла место у окна с печкой под сиденьем и, в отличие от остальных ребят, не стучала зубами от холода. К ней подсела Полина.
– Ты успела позавтракать? Хочешь бутерброд с колбасой? – спросила любимица Канарейки и, не дожидаясь ответа, полезла в рюкзак. Тут же нахмурилась. Пошире распахнула синтетическое нутро и показала содержимое Кате.
Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.
– Ботинок? – удивилась Катя.
– Господи, как я ненавижу этого урода мелкого!
Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки. Подумала, что, может, за способность так преображаться ее и ценит Канарейка. Одним словом – актриса.
– Кто это сделал?
– Да братец мой придурошный, кто же еще? – Полина скрипнула застежкой молнии и убрала рюкзак на верхнюю полку. – Позавтракала, блин, называется. Чтоб он сдох!
– Зря ты так, Полин.
– В смысле? – Прима передернула плечами.
– Ну, про брата своего, зря смерти ему желаешь.
– Тебе хорошо рассуждать! – сквозь зубы сказала Полина. – Ты-то единственная у бабушки.
– Но у меня был брат. Тоже младший, – тихо сказала Катя.
– И куда он делся?
– Умер.
– Да ладно?! – слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьезнела. – Как?
– На него телевизор упал.
– Мама говорит, что телевидение – зло…
Полина так плотно прижала подбородок к шее, что под ним собралась кожа. Она смотрела исподлобья, как бы ожидая, что Катя признается в розыгрыше или рассмеется.
– А так разве бывает? Чтобы упал телевизор и пришиб насмерть? – спросила Полина, не дождавшись смеха Кати.
– Сама видела.
– Видела и не помогла?
– Ну, помогла, но уже поздно было.
– Значит, не помогла. Ой, прости, – спохватилась Полина. – Как это вообще, телевизор упал на ребенка? А сколько ему было?
– Три годика. – Катя пожалела, что завела этот разговор.
– Ты за ним присматривала?
Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на ее теплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.
Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и теплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: «Ты за ним присматривала?» Все в автобусе обернулись и ждали ответа, Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.
Во сне Катя заплакала.
Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрела рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им все было в новинку: девушки с немытыми зелеными волосами, одетые исключительно в черные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками, прибитые снегом граффити.
Катя решила, что автобус не смог проехать к месту фестиваля и нужно пройти немного пешком. Она шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между Домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного, быстро глянул на свое отражение в стеклянной двери и сделался особенно деловитым. В этот раз он был одет во все черное, а не в свои обычные пестрые одежды. В черном он выглядел здесь своим. Если бы не желтые кроссовки и яркий принт на спине куртки, можно было решить, что Канарейка стал Вороной. Режиссер дернул за ручку двери, и труппа увидела ступеньки, уходящие вниз.
– Подвал? Ну, обалдеть! – прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.
Сперва ребят отвели в огромное помещение бывшего цеха, где проходила выставка современных художников. Здесь в небольшом закутке актеры и режиссеры проводили мастер-классы для участников фестиваля. После обеда Катя с труппой спустилась в подземелье с загадочной табличкой «Винохранилище», чтобы посмотреть другие спектакли, участвующие в фестивале.
В отличие от Полины, Катя не переживала за успех их студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в «Грозе», ни неизбежного ужаса «Собаки Баскервилей». Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решетчатых перекрытий, возвращались обратно металлическим эхом.
Ребята из других школ расползлись по залу. Кто-то успел отхватить кресло, кто-то – занять место на лавке, остальные усаживались на полу, предусмотрительно подмяв под себя куртки. Начиналась «Гроза» в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, как в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.
Пока Полина изображала Луч света в темном царстве, Катя, сама не своя после разговора в автобусе, злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все ее мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.
Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, из памяти стерлись ковер и корпе, а вместо них пол расстелился паркетной елочкой, как в доме Ирочки. Мать большим плавным бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. На ней был то бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.
Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.
Катя оказалась в прошлом: нажала лишь одну кнопку на телевизоре – и дятел замолк. Телевизор не упал.
Катя не понимала, где сон, а где явь. Но вытянувшееся лицо Канарейки с вытаращенными глазами вернуло ее в реальность. Она услышала оглушительный гром, доносящийся из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в
