Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

— Волков бояться... в лес не ходить!..

— И кому нужны наши походы?

— Что ж ты предлагаешь?

— Знаешь, Гусейнкули, нам нужно возвратиться домой. Тебе — особенно, это важно...

— Почему?

— Тебя ждет Парвин. Ты не имеешь права оставлять девушку одну. Она беззащитная, а рядом с ней этот негодяй Лачин. Я часто думаю об этом. Такой кобель, как Ла-чин, на любую подлость готов.

— Что делать, милый Аббас! Я и сам думаю об этом дни и ночи. Но возвращаться домой нам нельзя. Столько жертв мы принесли во имя священного дела революции... Рамо, Аскер, Ахмед... За народное дело погибли они. Если мы прекратим борьбу, значит, предадим их.

— Нет, я против!— не унимается Аббас.— Мы не должны служить каджарам! Не имеем права, напялив на себя казачью форму, топить в крови иранский народ.

Не прекращая спора, подошли к дому Фейзмамеда. Стучимся в калитку. Нас встречает Курбан-Нияз.

— Наконец-то! — удивленно и обрадованно говорит, обнимает нас.— Давно ждем. В Мешхеде творится такое!.. Проходите, Ареф обрадуется.

В комнате нас встречают Фейзмамед, Мирза-Мамед и Ареф. Учитель, словно подслушав наш недавний разговор с Аббасом прояснил обстановку.

— Повстанцы Гиляна потерпели поражение потому, что встретили на своем пути железный кулак Великобритании. А сейчас народная армия на краю гибели по вине Таги-ха-на. Точнее по причине его ошибок. Он был храбрым и мужественным патриотом Ирана, но оступившись, Таги-хан погубил себя и революцию. А Бехадер струсил. Он не пожелал умереть стоя, как завещал Таги-хан, а согласился жить на коленях.

И снова Ареф на многое открыл нам глаза.

Фейзмамед и Курбан-Нияз суетятся, готовят ужин. Вскоре была раскинута посреди комнаты узорчатая скатерть и подан ароматный суп — пити. За ужином Ареф продолжал:

— Но помните, друзья, революция не окончена! Революция только начинается. Складывать оружие ни в коем случае сейчас нельзя.

Я бросаю многозначительный взгляд на Аббаса: «А я что говорил?» Аббас молчит. Каждому слову Арефа он, как и я, верит. Слова учителя для нас закон.

— Вы, Гусейнкули и Аббас, должны остаться в армии. Даже в казачестве. Постарайтесь увести за собою всех, кто остался в живых из вашего эскадрона. «Молния» нужна революции.

Потом глуховатым голосом, но внятно и убежденно заговорил Мирза-Мамед.

— Наша разведка, — взглянул в сторону Курбана, и тот согласно кивнул, — доложила, что последние события — дело рук английских агентов. Заговором против Бехадера руководил «афганский мулла» а, вернее сказать, всем знакомый нам заморский «друг» иранского народа Лоуренс.

И я вспомнил: очень странным показался мне этот «мулла» тогда, в кабинете Махмуд-хана-Новзари. Недаром я принял его за переодетого европейца. Для такого негодяя не жалко было бы потратить парочку пуль из револьвера.

...Когда мы уходили из дома Фейзмамеда, нас провожал Курбан-Нияз.

— А где сейчас этот «мулла»? — спросил я, когда мы оказались на улице.

— Из Мешхеда исчез...

— Напакостил — и в кусты! — мне почудилось, что после этих слов Аббас заскрипел зубами.

— Да, — вздохнул Курбан-Нияз. — Ловко сделал свое грязное дело, но торжествовать победу ему рановато... Наши ребята, кажется, напали на след подлеца. Если это действительно так, то... Ну, мне пора возвращаться. Не обижайтесь, ребята — у меня срочное дело. Я бы тоже не прочь навестить Абдулло-Тарчи, да некогда.

Мы расстались. Курбан-Нияз шагнул в темноту, и его плотная, коренастая фигура почти мгновенно растворилась в густом мраке. Но через минуту он вновь догнал нас.

— Гусейнкули, — Курбан Нияз старался отдышаться от быстрого бега, — чуть не позабыл...

И он протянул согнутый конверт.

— Письмо от Парвин.

Стоит ли говорить, что от изумления и нежданной радости на какое-то мгновение я оцепенел.

— От Парвин? Ты знаком?..

— Нет, тут другое: были в Миянабаде и Боджнурде наши люди. Случайно встретили Парвин, а она, узнав, что те из Мешхеда и даже знают тебя, передала письмо.

Курбан-Нияз снова ушел. Мы отправились в чайхану Абдулло-Тарчи. Торопимся. Я теряю всякое терпение... в кармане письмо. Ее письмо!.. В темноте я не могу прочесть письмо. И письмо молчит. А молчание это несказанно угнетает, жжет и тревожит меня. Поскорей бы в светлую комнату! Уличные фонари на мое несчастье тоже уже дней десять в Мешхеде не горят.

В довершение ко всему и чайхана Абдулло-Тарчи оказалась закрытой. Где он живет? Мы не знаем. Тяжело на душе. Через весь город шагаем к своим казармам.

...Потом я все же дорвался до письма. Читаю и читаю, а точнее — перечитываю. В десятый... сотый раз.

«...Дорогой Гусо, — пишет Парвин, и у меня в ушах стоит ее голос, — я проклинаю войну. Она разлучила нас. Я, видно, самая несчастная на свете.

Бабушка настаивает, чтобы я вышла замуж за Лачина. Одно твердит: двадцать лет для девушки критический возраст!..

И Лачин наступает. Проходу не дает... Грозится, что если добровольно не соглашусь, возьмет меня силой. Слышишь, Гусо? А мне никто кроме тебя не нужен...

...Прошлой ночью, мой дорогой Гусо-джан, я видела тревожный сон. Представь себе: сидим мы с тобой в нашем саду под яблоней, беседуем. Вдруг поднялся страшный ветер. Сильный и горячий... Мгновенно пожухли листья на деревьях, стали падать на землю недозревшие плоды. Мне захотелось пить...

Ты побежал за водой. Убежал и пропал. Долго ждала я тебя, но ты так и не вернулся. От ужаса и страха у меня зашлось сердце... и я проснулась.

До самого утра потом не сомкнула глаз. Что это?.. Чувство тревоги и беспокойства не покидают меня до сих пор.

Милый мой Гусо, в сердце у меня тревога. Не случилось бы с тобою чего. Приезжай поскорей. Слышишь? Я жду тебя, мой единственный».

Разве мог я уснуть, не написав Парвин ответа, не успокоив бедняжку?.. И я взялся за перо.

«...Ненаглядная моя Парвин! Любовью своей ты охраняешь меня от разных невзгод и беды! Не волнуйся, милая Парвин, не беспокойся... Я вернусь!

Целую тебя, обнимаю...»

В ССЫЛКЕ

Внезапно набежавшие облака заволокли небо над Мешхедом. Погода к дождю. А еще вчера стояла ясная, тихая погода, и никто ничего мрачного не ожидал.

— Ождан Гусейнкули-хан! — вызвал меня дежурный офицер. — Вас требуют в штаб. Немедленно!

— Слушаюсь!

Вызов этот ничего хорошего мне не сулит, но, посоветовавшись с Аббасом, я иду в штаб. Неподчинение приказу может повлечь за собой самые дурные последствия. Я — военный, а в армии дисциплина — прежде всего. Уставы строги, а в такое тревожное время карают полевые суды. Гляди в оба!..

Под суд, правда, я не попал, но в штабе мне вручили приказ генерал-губернатора Гусейн-Хазала о моем переводе из Мешхеда в Калат сроком на три года. Это — ссылка.

Калат — затерявшийся в горах Северного Ирана пограничный район, почти изолированный от внешнего мира. Я никогда не бывал в Калате, но много плохого слышал о нем. Там невыносимые климатические условия: летом испепеляющая жара, духота, а зимой суровый холод и сырые ветры. В довершение ко всему в Калате нет источников пресной воды и ее туда возят. Летом от гнилой воды ходит зараза...

Возвращался из штаба я медленной, разбитой походкой. Одолевали горькие мысли: и почему меня всю жизнь преследуют неприятности, беды и разочарования? Ребенком в поисках куска хлеба я терпел унижения и обиды, сердце мое терзали безутешные слезы матери и сестер. Я повзрослел, а невзгоды все равно не оставляют меня. Тяжелым камнем в душе легла утрата друзей Рамо, Ахмеда, Аскера... Да и любить по воле судьбы я должен в разлуке. И все же я верю в свою звезду.

Вечером с Аббасом мы зашли к Арефу. Выслушав нас, учитель сказал:

— Враги иранского народа понимают, что дни каджарской династии сочтены, но добровольно покидать престол тираны не думают. Они стараются сохранить свои позиции. И делают это любыми средствами. Гусейнкули, помни, что революция продолжается! И ты нужен ей. Не беда, что тебе придется жить в Калате. Там тоже дело найдется. Мы наладим с тобою связь. Постарайся сплотить вокруг себя верных людей.

— Хорошо, учитель, — говорю я дрогнувшим голосом и чувствую, как глаза мои наполняются слезами, а сердце гневом к врагам народа. — Клянусь, всегда буду верен делу революции!

До Мешхеда провожает меня Аббас. В местечке Ходжа-Рабин мы посидели в чайхане. Точнее — в саду, который в теплые погожие дни превращается в чайхану.

Аббас угощает меня шашлыком и хмельным напитком абеджов — самодельным пивом. Разговариваем мало, больше молчим.

— А как там дела у Парвин? — вдруг спрашивает меня Аббас, опуская на ковер недопитую кружку.

— Не знаю. Хочу написать ей письмо.

— Она у тебя добрая, умная... поймет.

— А может быть ее лучше взять к себе! Как ты думаешь, Аббас?

— В Калат?

— Да.

— Ты сдурел!.. Не вздумай. В этой дыре, говорят, можно лишиться ума, превратиться в дикобраза!