Застывший шедевр - Инесса Рафаиловна Давыдова

Поликарпова то и дело нервно поправляла ворот шелковой блузки и жемчужное ожерелье. Вадим прошел в гостиную и огляделся. Дорогая мебель, художественный паркет, на окнах многослойные массивные шторы. В квартире было шумно, несколько человек одновременно говорили по мобильным телефонам, видимо, родственники.

– Полиция… – пронесся злобный шепоток.

– Заявился! Где ты был, когда нужна была помощь?! – накинулась на него сидевшая на диване пожилая женщина.

– Ни один из ваших не пошевелился… – подхватила ее настрой полная блондинка в коричневом платье, слезы застилали ей глаза. – А могли бы спасти… а вы… даже заявление не приняли…

В такой обстановке говорить со свидетелем невозможно, и Громов повернулся к матери жертвы.

– Могу я осмотреть комнату вашего сына? – вполголоса спросил он.

Она проводила его в конец коридора и указала на дверь, на которой висела табличка с молнией наперерез «Не входить! Зона высокого умственного напряжения». Громов зашел в комнату, нащупал выключатель и включил свет.

Лидия Петровна последовала за ним.

В комнате превалировали синий и оранжевый цвета. У противоположной стены стояла кровать с деревянным изголовьем, над ней – подвесной потолок со встроенными светильниками, от которых отражался свет в виде звезд. На дверцах шкафа для одежды – фотообои с изображением парусной регаты. Вся боковая стена завешана книжными полками. В углу рабочий стол с кожаным креслом. На столе ноутбук, канцелярские принадлежности и нераспечатанная пачка писчей бумаги. На полу рядом с кроватью следователь заметил гитару и раскрытый блокнот, в котором от руки размашистым почерком набросано четверостишье.

– Когда вы в последний раз видели сына?

– Я уже говорила вашим коллегам, – натянуто произнесла она, но все же покорно повторила: – Вчера я пришла с работы, сын стоял в дверях и надевал кроссовки, собирался на пробежку. Он не очень жалует спорт, но в последнее время набрал вес. Я повела его на осмотр к врачу. Все показатели были в норме. Врач посоветовал ему не налегать на фастфуд и бегать.

– Он что-нибудь говорил перед уходом?

Она покачала головой:

– Нет. Чмокнул в щеку и побежал к лифту. На ходу разминался. Не понимаю, куда он мог деться. Я звонила ему на мобильный раз сто. Звонила в больницы, в полицию. Он никогда раньше не пропадал…

Заметив на стене фотографию жертвы в обнимку с рыжеволосой девушкой, Громов спросил:

– Кто это?

– Его девушка… бывшая… они расстались… вернее, она его бросила.

– Он, наверное, переживал, – Громов показал на гитару и стихотворение.

– Не то слово. Не спал ночами, снова начал курить, а ведь я с таким трудом отучила его от дурной привычки. На протяжении месяца он пытался с ней помириться, но она быстро его забыла и сказала, что уже встречается с другим. – Лидия Петровна резко обернулась и прожгла следователя пытливым взглядом. – Вы думаете, она в этом замешана?

– Пока я ничего не думаю, я осматриваюсь. Скажите, он ничего необычного не замечал в последние дни? На работе? Соседи? На пробежке?

Она закачала головой, словно больная Паркинсоном. Начала после его вопроса и уже не могла остановиться. До нее медленно стал доходить факт того, что сын мертв. Какая-то ее часть все еще отказывалась в это верить, но проблески реальности уже прорезали сознание. Губы посинели, в глазах стоял ужас. Она схватила джинсовую куртку сына со спинки стула, вдохнула его запах и будто сошла с ума.

– Женечка! Сынок! – закричала Лидия Петровна изо всех сил. – Кровиночка моя!

Упав на кровать, она изо всех сил прижимала куртку к груди и не переставала кричать. В комнату вбежали родственники и постарались ее успокоить. Кто-то принес воды и пытался ее напоить, но Лидия Петровна не смогла удержать стакан в руках и разбрызгала воду на покрывало.

Громов незаметно покинул комнату, вышел на балкон и вдохнул свежего воздуха. Грудь теснило от боли. Посещать родственников жертв – ненавистная для него часть работы, вот у его напарника таких проблем никогда не было.

На балкон вышел паренек лет двадцати, протянул руку и представился:

– Юра – друг Джона… – затем поправился: – Женьки.

Громов смерил его оценивающим взглядом, парню явно было что сказать.

– Я вот что подумал, Женька бегал вон по той дорожке, – паренек указал в сторону парка, где все еще велись следственно-розыскные мероприятия. – Утром полиция нашла на обочине его кроссовок. Значит, его похитили на том месте.

– И? – с нетерпением спросил Громов, бросив взгляд на тенистую аллею.

– Вчера вон в той квартире, – друг жертвы показал на этаж выше, – справляли день рождения. Многие снимали на мобилу. Мне они не дадут запись… типа я для них мелюзга и не авторитет. А вот если вы пойдете…

Громов похлопал парня по плечу.

– Мне жаль твоего друга, прими мои соболезнования.

Когда он покидал квартиру, один из родственников звонил в «скорую», Лидию Петровну все еще не удалось привести в чувство. Громов сжал кулаки и бросил прощальный взгляд в сторону комнаты, откуда речитативом слышались причитания. В памяти всплыло лицо погибшего паренька.

Поднявшись на этаж выше, Громов позвонил в квартиру, на которую указал свидетель. Никто не открывал, и он повторно нажал на звонок. В коридоре послышались шаркающие шаги и мужской сиплый кашель. Дверь приоткрылась, следователь увидел мужчину лет сорока с помятым от сна лицом.

– Чего надо? – грубо пробасил он.

Следователя обдало перегаром. Он предъявил удостоверение и спросил:

– Это у вас вчера была вечеринка?

– Ну? – с вызовом бросил верзила.

– Позвольте войти, – не дожидаясь ответа, Громов налег на дверь и ввалился в темный коридор.

†††

В тесном архиве тишину прерывали шелест бумаг и приглушенные звуки арии в наушниках Бирка. Доктор все еще сидел в кресле, откуда ему открывался вид на ярко освещенное шоссе, наблюдал за редкими прохожими и быстро мелькающими автомобилями. Пальцы отбивали темп в такт музыке. Голос знаменитого тенора уносил в события десятилетней давности, когда на пороге его кабинета ранним утром появился испуганный мальчик хилого телосложения в сопровождении трех тетушек, одетых в траур, словно сицилийские вдовы. Женщины, в отличие от мальчика, вызвали в нем профессиональный интерес, и он побеседовал с каждой из них. Конечно, акцент он делал на ребенке, на его отношениях с родственниками и сверстниками, но длинные, обстоятельные ответы не прерывал, а охотно поощрял. Три сестры говорили обо всем, кроме личной жизни. Не просто отмахивались, а игнорировали вопросы, словно он их не задавал. Расмус трижды заходил с разных сторон, но как только разговор касался темы замужества или просто отношений с противоположным полом, женщины замолкали и