Названец - Евгений Салиас

— А, знаю! — заметил на это Шварц. — Действительно, дело это осложнилось еще и тем, что везли сюда двух Львовых — отца и сына. А сын с дороги бежал, убивши конвойного солдата, быть может, даже закупив офицера…

— Совершенно верно! — сказал Зиммер. — Но к этому делу примешивается нечто. У меня есть подозрение, что Львов-сын находится в Петербурге, что у него здесь есть родные, и довольно богатые. Все это может кончиться тем, что отец его точно так же бежит. Вот поэтому я и прошу это дело, в числе нескольких других, поручить мне!

Шварц, конечно, согласился на предложение Зиммера, и около дюжины дел совсем перешло к нему на рассмотрение, в том числе дело о двух дворянах Львовых: одном бежавшем и другом — находящемся в заключении при канцелярии.

Через дня три после объяснения Зиммера с начальником старик Львов был перевезен и заключен в каземат Шлиссельбургской крепости.

XIX

Павел Константинович Львов, конечно, уже давно бы извелся в заключении и от отчаяния, и вследствие слабого здоровья… Но он был бодр. Нечто удивительное и необъяснимое поддерживало в нем эту бодрость… Он твердо верил в благополучный исход своего дела.

Да и как было не верить? Совершилось чудо! Раза два и три в неделю в открытое от жары окно его камеры, в которой он сидел один, — и всегда среди ночи — падал камушек, завернутый в бумагу. Львов жадно бросался к нему, развертывал и читал… Это были краткие записки. Но какие? Чьи?! Львов знал, чей это почерк, и почитал все прямо чудом милости Божией. Писал на этих бумажках его сын, его Петя, бежавший из-под конвоя цел и невредим, и живший теперь в том же Петербурге, и хлопотавший по делу отца, и надеявшийся на его освобождение.

И Павел Константинович ждал, верил и горячо молился Богу, прося помиловать его с семьей.

Однажды он был, однако, поражен и упал духом. У него был солдат, служивший ему, приносивший пищу и выводивший его иногда погулять во двор по разрешению главного смотрителя. Солдат полюбил старого барина, обращался с ним почтительно и часто задерживался в его камере ради собеседования и развлечения старика.

Однажды этот солдат объявил Львову, что барина увезут наутро неведомо куда, но по всей вероятности — в Шлиссельбургскую крепость, где ему будет много хуже от строгостей тамошних.

— Ваше дело перешло в руки другого, — сказал солдат. — Вот он, должно, это и порешил. Звать его Зиммер. Он у генерала Шварца в первых любимцах. Ехида немецкая!

Слова солдата оправдались. Ранехонько утром следующего дня старика вывели и, посадив в бричку с двумя солдатами, повезли в Шлиссельбург. Однако опасения Павла Константиновича не оправдались. Он был посажен в большую и светлую камеру, много лучшую, чем каморка в надворном здании канцелярии.

Старик солдат, сторож того коридора и тех камер, где был заключен Львов, оказался добрым и веселым болтуном и сразу подал надежду заключенному, что ему будет хорошо.

— Да и делом-то вашим заведует душа-человек, хотя и немец, — сказал старик, по имени Игнат, когда на второй день Львов уже полюбился ему.

— Зиммер? — сказал Павел Константинович.

— Да, Генрих Иваныч. Золотой человек.

— А мне в Петербурге говорили, что он злющий.

— Как можно! — воскликнул Игнат. — Добрее не сыщешь. Этот вас не обидит зря и в обиду не даст. Я его уж давно знаю. Месяц ли, больше — не упомню.

И Игнат рассказал Львову, что Зиммер — большой приятель с комендантом и бывает у них запросто в гостях, а теперь станет бывать по делу, так как двух или трех арестантов, делами которых он заведует, перевезли к ним в Шлиссельбург.

Через три дня Игнат весело заявил, что Генрих Иваныч приехал.

Действительно, Зиммер явился в Шлиссельбург и, проведя день спокойно в безделье и беседе с комендантом, на другой день занялся своими арестантами, которых по очереди вызывал к себе и допрашивал…

Однако очередь до Львова не дошла. Старик сидел целый день в тщетном ожидании, что его вызовет немец, от которого теперь во многом зависит его судьба. Дело его вообще тянулось и затягивалось. Казалось, что начальство было занято исключительно одним: найти его бежавшего сына и тогда уже приняться за обоих вместе.

А между тем Павел Константинович, зная, что сын на свободе в самой столице, недоумевал… Как же они его ищут и где ищут? И как Петя не боится, что попадется здесь кому-нибудь из них на глаза? Впрочем, правда, помимо офицера Коптева, никто здесь Петю не знает в лицо.

Сидя ввечеру в своей камере среди полной, мертвой тишины, Павел Константинович думал и вздыхал о том, что здесь уже не услышишь и не увидишь среди ночи камушка в бумажке, влетающего в окно. Камера его была во втором этаже, окно высоко от земли, а внизу кругом был не двор, а расстилалась пустынная равнина.

«Да и знает ли Петя, — думалось Львову, — где я теперь? Скажут, увезли. А когда он допытается, что я в Шлиссельбурге? И найдется ли здесь у него способ давать о себе весточки?»

Уже было совершенно темно, и только молодой месяц, светивший в окно, освещал камеру Львова, когда он, не слыхав шагов по коридору, услыхал вдруг скрипение ключа в замке. Дверь приотворилась немного, что-то упало на пол, а дверь снова заперлась, и снова скрипнул замок.

Сердце подсказало Львову, что это все то же, это записка от сына. Это все та же диковина. А здесь, в крепости, это уже чудо полное.

Старик бросился и поднял, действительно, маленький камешек в бумаге. Но это не был исписанный лист. На нем было только несколько строк.

Но напрасно старался Павел Константинович прочесть их. Было слишком темно. Он вздохнул, положил бумажку за пазуху и решил терпеливо ждать утра.

В то же время от двери Львова по коридору осторожно шел Зиммер и, войдя в каморку сторожа Игната, повесил на гвоздь связку с несколькими большими ключами. Рядом висело еще две таких же связки, по пяти и по шести ключей каждая. Затем Зиммер сел на ступеньки лестницы, которая начиналась у каморки и спускалась во двор. Через минут пять по ней поднялся Игнат с жестяной кружкой, в которой был квас.

— На вот… — сказал он, — в другой раз ночью, воля ваша, не пойду в подвал. Чуть было в темноте не свернулся. Расшибся бы до смерти.

— Спасибо, Игнат… — ответил смеясь Зиммер. — Так приключилось. Днем буду всякий день вашим квасом пользоваться. Просто диво, а не квас. А ночью обещаюсь тебя не гонять за ним.

И, напившись, Зиммер простился и пошел вниз. Выйдя во двор и перейдя его, он вошел в другое здание, где было его временное помещение в три комнаты, из коих одна была большая, со столом, покрытым сукном, где лежали тетради и книги. Здесь Зиммер допрашивал всех своих подсудимых, переведенных в Шлиссельбург.

Он разделся, лег и, улыбаясь в темноте, был, казалось, особенно радостно настроен.

Между тем Павлу Константиновичу плохо спалось. Едва начал брезжить свет, как он уже встал и пробовал близ окна прочесть написанное на бумажке. Наконец ему удалось разобрать все… Старик ахнул тихо, задохнулся, затем доплелся до кровати и сел. Он прочел: «Батюшка-родитель! Завтра в полдень поведут тебя к допросу. Увидишь меня. Не выдай себя. Приготовься. Не погуби замешательством и себя, и меня при посторонних людях».

Как провел время от зари и до полудня встревоженно-счастливый Павел Константинович, он сам не помнил. Но он был готов глазом не сморгнуть. Конечно, ни г-н Зиммер, ни кто-либо другой, чиновник или писарь, ничего не заметят.

Однако ровно в полдень, переведенный через двор и введенный в большую комнату, где сидело начальство — судьи, старик смутился и переменился в лице. За столом, в средине, между двух чиновников, сидел его Петя, бодрый, веселый, улыбающийся, но смущенный тоже…

И начался допрос. Важно и строго допрашивал его сам Петя. А самого судьи г-на Зиммера не было налицо.

Допрос длился не долго…

— Вам, кажется, господин Львов, что-то не по себе?.. Хвораете, что ль? — сказал Петя. — Отложить допрос до завтра.

Павел Константинович вернулся в свою камеру, и, когда за ним заперлась дверь, он опустился на колени, заплакал и начал креститься.

XX

В маленькой деревушке, среди глуши Жиздринского уезда, верстах в пяти от села Караваева, принадлежащего господам Львовым, появились новые, незнаемые люди, разместились по разным избушкам, объявив себя землемерами. Им было поручено исправить межу между имением московского помещика, которому принадлежала эта деревушка, и соседом его, другим помещиком — немцем, недавно приобретшим конфискованное у дворянина имение.

Барина, которому принадлежала деревушка, не было в имении, он жил всегда в Москве. Его управитель — простой крестьянин, — узнав о прибытии землемеров, только развел руками и струхнул. Следовало бы барину написать, а грамотных никого не было. Как раз оттягают землицу у барина в пользу немца.