Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Почему вдруг захотелось плакать?

Потому что она дура, конечно. Как выразилась бы Ингалиль. Хотя нет, теперь уже не выразилась бы, так Ингалиль выражалась год назад, а может, два. Теперь она скорее ответила бы, что Сюсанна безнадежно сентиментальна. С ударением на «безнадежно».

Вот Бьёрн что-то сказал Еве, она кивнула улыбаясь, и они еще раз помахали Сюсанне, а потом повернулись спиной и пошли. Ева сунула руки в карманы, ее белокурая голова все время была в движении, словно Ева рассказывала нечто очень важное, нечто, требующее подтверждения в виде многочисленных кивков и покачиваний головой. Бьёрн, казалось, ловил каждое слово, одной рукой придерживая капюшон, а другой ведя вишневый велосипед.

Сюсанна провожала их взглядом, пока оба наконец не исчезли во тьме.

~~~

Они слышали море, но видеть его не могли. Вечер тяжко навалился на Эресунн, новый, еще более пронзительный холод охватил пальцы Бьёрна, которыми он держал руль Евиного велосипеда. Ничего. Он упивался этим тонким острым холодом, упивался настолько, что в какой-то миг все забыл о самом себе — что ли, я болел? — прежде чем вспомнил, почему он так долго не дышал свежим воздухом. Он стал жертвой успеха. Он был заточен в машинах и гостиницах, клубах и дансингах много месяцев подряд. Но не теперь. Теперь он свободен, он дома и идет с девчонкой по Линьен — длинной аллее, идущей вдоль моря, где всегда прогуливались влюбленные из Ландскроны. Фонари, освещавшие узкую гравийную дорожку, стояли редко — ну и что? Ему нравилось переходить из света во мрак и из мрака в свет, смотреть на Еву, приближаясь к фонарю, и быть невидимым, когда тот оказывался за спиной. Он знал этот свет и этот мрак, он много раз ездил на велосипеде по Линьен поздно вечером, знал, что где-то тут слева за своими рвами затаилась Цитадель[12] и что достаточно повернуть голову чуть вправо, чтобы увидеть далекое звездное небо по ту сторону воды, которое зовется Копенгаген.

— Лед, — сказал он, остановившись возле лужи.

— О, — сказала Ева и вонзила острый маленький каблук сапога в тонкую пластину. Та лопнула с легким хрустом, трещины образовали на поверхности белый паутинный узор. Бьёрн рассмеялся и повторил движение, но каблук у него не был ни маленьким, ни острым, поэтому вся льдина разломилась и утратила цвет, превратившись в мелкие осколки в бурой жиже.

— Думаешь, это инстинкт? — спросила Ева.

— Что?

— Что человек не может не наступить на лед в каждой луже, которую видит?

— Неужели правда не может?

— Я не могу. И ты тоже, судя по всему.

Он улыбнулся Еве, уже не прячась от ее взгляда.

— Мы немного похожи.

Торопливая улыбка, теперь уже Ева отвела глаза.

— Возможно.

Они пошли дальше, но теперь медленнее, и паузы между репликами стали длиннее.

Она до сих пор ни слова не сказала о «Тайфунз». Ни единого слова. Это было прекрасно и в то же время досадно, каким-то непонятным ему самому образом. Ведь в последнее время он явно не испытывал недостатка в девицах, желающих поговорить о «Тайфунз». Они были везде, в гостиницах и клубах, в народных парках и на открытых эстрадах, в парке Грёна Лунд в Стокгольме и Лисеберг в Гётеборге, у дверей студии звукозаписи и в гастрольном автобусе. В придорожном кафе в Гренне вообще целая школьная экскурсия, или по крайней мере ее женская часть, собралась под дверью туалета, пытаясь заглянуть внутрь. Когда Бьёрн увидел их, то побледнел от дурноты и отказался выходить. Пео, который как раз заходил в сортир, ухмыльнулся, естественно, но, сообразив наконец, что дело серьезное, пробился сквозь толпу девчонок и нашел Хассе, их роуди. И Пео, и Хассе могли пройти сквозь кучу девчонок, не опасаясь, что их исцарапают, а одежду разорвут в клочья. Бьёрн этого не мог, и ему уже немного надоело каждый вечер промывать следы от ногтей раствором хлоргексидина. Некоторые из девиц в самом деле были ядовитые, настолько, что рана начинала распухать и пульсировать всего через несколько минут после того, как они проводили своими острыми ногтями по его коже.

Впрочем, он и пользовался вовсю. От него этого ведь и ждут, понимал он и осуществлял ожидания. Он переспал с семью девушками в течение двух месяцев. С некой Анн-Мари в Векшё, некой Маргаретой в Норчёпинге, какой-то Агнетой в Стокгольме и Лиселотт в Сундсвале. Как звали остальных трех, он уже не помнил, запомнил только, что девица из Йончёпинга была дочь городского архитектора. Она повторила это минимум четыре раза за ночь, даже в самый момент близости, словно власть ее папаши над планом городской застройки могла сделать ее самое более желанной. Но возможно, просто у нее любимая тема была такая необычная, большинство девиц ведь тоже болтали, не закрывая рта, даже раздеваясь, что само по себе иной раз оказывалось занимательным зрелищем. У той Маргареты был такой лифчик, что груди в нем торчали, как ядерные боеголовки, а у Лиселотт — пояс с резинками для чулок, видимо, раньше принадлежавший ее мамаше. И все они говорили про «Тайфунз» и про успех «Тайфунз», про другие группы и других звезд, про собственные мечты об успехе и — по крайней мере в двух случаях — про других исполнителей, с которыми хотели бы переспать. С Полом Маккартни, например. И с Херманом из Herman's Hermits. А потом удивленные лица — «ой, ты что? расстроился? Да я не то имела в виду…». Господи! Сколько же на свете идиотов!

Ева взглянула на него:

— Ты что-то сказал?

— Ничего. Только подумал.

— Ясно.

Она больше не задавала вопросов, не пыталась ни отгадать, ни выведать его мысли. Хороший знак. Если только она не презирает его на самом деле — вполне заслуженно! — не считает его глупым, как музыка «Тайфунз» и их чересчур юные фанатки. Хотя, возможно, она вообще не знает, кто он такой. Тогда это плохой знак. Тогда он ей, пожалуй, неинтересен и безразличен. Тогда он для нее, может быть, обычный парень, кто угодно, с кем она пошла, просто чтобы не идти одной. Он торопливо взглянул на часы:

— Жалко.

— Что такое?

— Уже десятый час. А то можно было бы зайти куда-нибудь перекусить. А теперь все уже закрыто.

— А ты что, можешь?

— Что именно?

— Вот так зайти перекусить. Там на тебя не накинется свора девиц?

Значит, по крайней мере знает, кто он. Хорошо. Он пожал плечами:

— Ничего страшного.

Она тут же улыбнулась в ответ:

— Точно? А посмотришь, как эти девицы набрасываются, так правда делается страшно.

Он хотел остановиться, но поборол порыв и пошел дальше.

— А ты что, это видела?

— Конечно. Много раз. Обожаю музыку.

— Мою музыку?

Тьфу. Не надо было этого говорить. Она могла подумать, что он напрашивается на комплимент. Но если так, она этого не показала, ее голос был совершенно серьезен, когда она ответила:

— Всякую музыку. Я вообще-то не особенно музыкальная. Но все равно музыка для меня многое значит. Это ведь чувства. Правда же?

Что на это отвечают? Легкая тревога холодком пробежала по позвоночнику, Бьёрн снова пожал плечами и что-то пробормотал. Оба шли так медленно, что велосипедная фара начала мигать. Сам не зная зачем, он вдруг наклонился и отстегнул динамо от колеса. Они уже прошли ресторан «Страндпавильон» и вот-вот выйдут к порту и в город.

— Где ты живешь?

Теперь она снова улыбнулась, глаза блеснули.

— А что?

Он не мог устоять перед этой улыбкой, не улыбнуться в ответ.

— Да ну, я думал, ты идешь домой. И что я бы тебя проводил.

Она рассмеялась:

— Ладно. Если у тебя сил хватит.

— Что, так далеко?

Еще один сияющий взгляд.

— Возле Лазарета.

Он изумленно поднял брови:

— А почему ты пошла этой дорогой? Такой крюк?

Она схватила его за локоть и прижалась щекой к шерстяному рукаву.

— Ты сам так захотел, — сказала она и рассмеялась. — А я хотела того же, что и ты.

Тогда он остановился возле фонаря, наклонился и поцеловал ее.

~~~

— Пойду-ка я укладываться, — сказал Биргер и ухватился за подлокотник кресла.

Инес не отрывала взгляда от телевизора.

— Да, давай.

— А ты?

— Мне спать не хочется.

Биргер продолжал сидеть, готовый встать, но не вставая.

— Будешь его дожидаться?

Инес взглянула на него отсутствующим взглядом, попыталась изобразить безразличие.

— Что? Да нет, просто пока спать не хочется.

Биргер все никак не вставал.

— Обычно в это время тебе уже хочется спать.

Инес пришлось сделать глубокий вдох, чтобы обуздать собственное раздражение. Спокойно, все хорошо. Надо сохранять спокойствие.

— Возможно. А сегодня что-то неохота.

На миг стало тихо. Она не смотрела на него, но все равно знала, что он продолжает сидеть в той же позе. Он так делает, когда хочет настоять на своем. Он всегда так делал. Оттого что она говорила громче и больше, ее считали главной в семье — но это было не так. Они были как стекло и резина. Она из стекла — жесткая, но ломкая. Биргер был из резины. Толстой резины. Мягок, податлив, но прочен. Он терпел все. Все выдерживал. И пересиливал всех.