С ними по-хорошему нельзя - Раймон Кено

— Во-во, «короче», — сказал Келлехер, — все, что ты пока нам рассказал, не больше чем треп.

— Короче, — с бычьим упорством продолжал Маккормак, — как заметил в одной из предыдущих глав Ларри, если мы ее вернем, недопустимо, чтобы она смогла рассказать про нас что-нибудь нехорошее. Наоборот, для общего дела необходимо, чтобы она признала наш героизм и непорочность наших нравов...

Келлехер пожал плечами.

— Значит, недопустимо, чтобы она смогла про нас что-нибудь рассказать. Значит, недопустимо, чтобы что-нибудь произошло. Только что вы все сказали, что были с ней корректны. Все, кроме Кэффри, которого здесь не было, Ларри, который задал вопрос, и...

— И тебя, — сказал Келлехер.

— Да: и меня. Так вот я... я не говорил, что был с ней корректен, потому что, если бы я это сказал, это было бы неправдой. Я был с ней некорректен.

Ошарашенный Ларри посмотрел на Маккормака как на что-то уникальное и невообразимо чудовищное. Он подумал, что тот спятил. Ведь Ларри не отходил от него ни на минуту. Как это могло произойти?

— Или скорее, если уж говорить начистоту, это она была со мной некорректна.

Теперь, когда не оставалось никаких сомнений в сумасшествии Маккормака, Ларри задумался о проблеме практического свойства: чтобы их маленький отряд мог покрыть себя немеркнущей славой в эти последние, оставшиеся им часы, необходим настоящий командир, а не мифоман, да еще предположительно опасный. Значит, это место придется занять ему, О’Рурки. Но как должна пройти передача полномочий? Это его серьезно беспокоило. Трое остальных с должным вниманием ожидали продолжения рассказа.

— Но только никаких доказательств нет, — продолжал рассказывать Маккормак. — Это такое дело, что подробно и не расскажешь. Я никогда еще такого не видел. Что произошло, то произошло. Только, повторяю вам, следов нет. А значит, можно выдать ее британцам. Насчет того, о чем я вам рассказываю, она распространяться не будет.

— Ты слишком торопишься, — сказал Галлэхер, — я так ничего и не понял. Но в твоей запутанной исповеди нет никакой необходимости. Если она захочет, пусть распространяется. Потому что существует абсолютно точное доказательство. Один из нас ее изнасиловал.

— Какой ужас! — вскричал Ларри, мгновенно забыв о своих недавних амбициях.

— И кто же он? — ватно спросил Каллинен.

— Кэффри, — парчово возвестил Галлэхер. — Святой Патрик[*], прими его душу!

— Этот неуч! — вискозно воскликнул будущий врач О’Рурки.

— О, черт! — коверкотно заключил Джон Маккормак.

— Кэффри, — повторил Каллинен. — Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри. Кэффри? Как это Кэффри? Как это Кэффри? Ведь это я ее изнасиловал.

Он упал на колени и начал неистово размахивать руками. Пот с него лил градом.

— Это я ее изнасиловал! Это я ее изнасиловал!

Остальные замолчали, даже Галлэхер.

— Это я ее изнасиловал! Это я ее изнасиловал!

Рукомахание прекратилось, и совершенно обессиленный Каллинен замер.

— Это я ее изнасиловал! — повторил он еще раз, но уже не с таким воодушевлением.

— Или, вернее сказать, — добавил он, вытирая лицо своим красивым зеленым платком с золотыми арфами, — или, вернее сказать, она мною овладела.

Он обхватил себя за плечи, низко опустил голову, припал к коленям сидящего Маккормака и стал жаловаться:

— Товарищи, — ныл он, — друзья мои, это она мною овладела. Моя порядочность была застигнута врасплох; я — жертва. Моя маленькая Мод, моя крошка Мод, милая моя невеста, прости меня. Я по-прежнему предан тебе душой, англичанка заполучила только тело. Я сохранил верность и чистоту внутри, а скверна осталась снаружи[*].

— Что за глупости, — завопил Галлэхер, — я же видел Кэффри.

Он похлопал Каллинена по спине:

— Выдумываешь черт знает что, старина, тебе это приснилось, никогда ты на нее не залезал, на эту барышню с почты. Ты просто не в себе. Клянусь тебе, ее изнасиловал Кэффри. Да еще как!

— Замолчи, — прошептал Ларри О’Рурки, и выражение его лица изменилось. — Ведь в эти самые минуты, — продолжал он, — умерший поднимается в чистилище, дабы избавиться от своего сладострастия в лоне святого Патрика, и мы должны быть безупречны.

Каллинен уже не плакал; он внимательно слушал краткое повествование уроженца Инниски. Каллинен убедительно попросил его уточнить, когда именно тот увидел блудящего Кэффри, и тот ответил, что это случилось, когда он понес Кэффри его паек (или lunch). Маккормак заметил, что это могло случиться только тогда. А Каллинен закричал:

— Так вот я — это кошка!

И добавил:

— Что касается кошки, то это было раньше, поскольку это было на закате.

Он вскочил и заметался по комнате.

— Ну? Вспоминаете кошку? Как сказал мне Кэффри, вы поверили, что это была кошка. Это он посоветовал мне сказать вам, что это была кошка. Так вот, мяукающая кошка — это Герти, которой я доставлял ощущения. Потому что именно я лишил ее непорочности, я в этом уверен. Вот доказательство.

И он помахал большим зеленым платком с золотыми арфами, испачканным в крови.

Ларри О’Рурки отвел взгляд, чтобы не видеть доказательство. Он предавался неимоверно трудной умственной гимнастике, чтобы выглядеть внешне спокойным и никак не проявлять эмоции, которые терзали его страшным образом. Ему казалось, что он попал в ад. Ему хотелось по-детски расплакаться; но роль заместителя командира повстанческого отряда на закате провалившегося мятежа удерживала его от детских слез. Он попробовал молиться, но это не помогало. Тогда, чтобы отвлечься, он стал повторять про себя лекцию по остеологии. А Каллинен к тому времени раззадорился не на шутку:

— Я не только был у нее первым, но еще и причастил ее во второй раз. И во второй раз Кэффри меня застукал. Мы как раз закончили. К счастью. Это он посоветовал мне сказать про кошку.

— Да нет же, — прервал его Маккормак, — кошка была совсем недавно.

Каллинен опешил.

— И потом, — продолжал Маккормак, — кошка была не на закате. Это было уже после. Именно в тот момент, когда бритты начали атаковать. Твоя история кажется мне слишком запутанной.

— Я же говорю вам, что это Кэффри, — сказал Галлэхер. — Я же говорю вам, что я его видел.

Каллинен промокнул вспотевший лоб своим красивым зелено-красно-золотым платком и бессильно плюхнулся на пустой ящик из-под уиски.

— Я знаю точно, что поимел ее два раза. Сначала первый раз, а потом второй. Кошка, это было во второй раз. И ощущения тоже. В первый раз она молчала. Очень мужественно с ее стороны. Надо сказать, что она сама захотела. А потом сама же и разнылась. Я вел себя не грубо, но я плохо себе представляю, как может страдать девушка в этот момент. А вы?

Стоящий на посту Келлехер, не оборачиваясь, ответил, что об этом нужно спросить у Ларри О’Рурки, поскольку, учитывая его медицинские познания, он должен иметь на этот счет обоснованное мнение.

Студент ничего не ответил, схватил бутылку уиски, отбил о край стола горлышко и залил изрядную порцию себе в глотку. Это было не в его правилах, но он нервничал.

— И вот еще что, обычно я делал это с телками, которые перепробовали на своем веку немало мужиков, настоящих быков, после которых твое тырканье не очень-то их пронимает. А тут впервые мне попалась молодая неопытная девушка без всяких проб и прониманий. А вам уже случалось иметь дело с такими недотрогами?

— Ты нас затыркал своими рассказами, — сказал Галлэхер. — Я же сказал, что видел, как Кэффри на ней лежал.

— Может быть. Может быть. Но уже после. После того, как лежал я. А потом у меня есть масса доказательств. Сколько угодно. Бесчисленное множество. Даже непонятно, что с ними делать. Во-первых, это (он потряс своей промокашкой, как флагом). Во-вторых, кошка. А еще, еще, например, вот что: я знаю, что у нее под платьем. Могу об этом рассказать. Это тоже доказательство. Да, ребята, я могу вам рассказать, что она носит под платьем. Она не носит панталоны, отделанные гипюром с ирландскими стежками, она не носит корсеты из китового уса, эдакие доспехи, как леди или бляди, которых вы, возможно, когда-нибудь раздевали.

Тут Маккормак стал думать о своей жене (до этой минуты у него не было времени на подобные раздумья), которую он никогда не раздевал, которую он никогда не видел раздевающейся и которую он находил по вечерам уже в кровати, где она определялась на ощупь эдакой большой мягкой массой; а Ларри О’Рурки стал думать о женщинах на Симсон-стрит с их пеньюарами, черными чулками и грязно-розовыми подвязками, о женщинах, на которых ничего или почти ничего, кроме этого, не было, отчего даже субботними вечерами становилось невообразимо грустно; а Галлэхер стал думать о своих землячках, которые одевались в лохмотья и которых брюхатили, не обращая внимания на их телосложение, в тени заветных валунов и каменных истуканов; а Келлехер стал думать о своей матери, которая всегда ходила во что-то затянутая, с какими-то болтающимися из-под юбки шнурками и завязками, что и привлекло его к более эстетичным мужским шестеринкам.