Третий ребенок Джейн Эйр - Вера Колочкова

— Да не надо… — рассмеявшись, повернулась к нему Таня. — Не надо, я и не обижаюсь вовсе… Вы, Павел, лучше мне про родителей Отиных расскажите. Кто они были?

Павел ответил не сразу. Долго смотрел на нее, словно примеривался, нужно ли этой деревенской простушке знать тонкие обстоятельства чужой, никакого, в сущности, к ней не имеющей отношения жизни, и вправе ли он вообще что-то об этой жизни ей рассказывать. Хотя ничего такого потаенно-сокрытого, если со стороны посмотреть, в этой жизни и не было…

— Мы с Матвейкиным отцом, с Костей, друзьями были, со школы еще, — нехотя произнес он. — И потом семьями дружили. Хорошо дружили, по-настоящему. Договоренность у нас такая была — общими делами не связываться. Ни бизнесом, ни просьбами какими. Может, оттого и протянулась эта дружба на много лет. Собирались, болтали о том о сем, водку пили… А о делах — ни слова. Свято соблюдали это табу…

— Как грустно вы это сейчас сказали… — подняла на Павла глаза Таня. — Так, будто жалеете об этом. Ну, что соблюдали…

— Да. Жалею. Жалею, конечно. А ты перестань мне выкать, попросил же! Терпеть не могу, когда выкают! Ты меня еще товарищем назови! Развыкалась тут!

— Хорошо, извините… Ой! Извини… А почему? Почему жалеешь-то?

— Да потому… Я ж видел, что он в последнее время сам не свой. Загнанный какой-то, будто опасается чего. Без охраны и шагу не ступал. И спросить нельзя было. А что делать, раз табу? Раз сам не говорит, значит, дело не в личном да душевном…

— А о личном да душевном, значит, можно было говорить?

— Ну, это сколько угодно! Мы, бывало, так с ним иногда за жизнь пьянствовали, что философский трактат можно было наутро писать!

— Ну, понятно…

— Чего тебе понятно? Чего вообще тебе может быть понятно? Он, знаешь, такой был, Костька… Его все боялись кругом, а внутри он слабым был, как нежный цветок орхидея… Весь из противоречий. Да ладно, чего я тебе рассказываю…

— А Отю… То есть Матвея, конечно, он любил?

— Любил. Он всегда сына хотел. Даже жену поменял, чтоб сына ему родила. А потом, знаешь, будто галочку на этом деле поставил…

— В смысле?

— Ну, как бы тебе объяснить… Вроде как дело сделано, и слава богу. Он и ребенка-то не видел почти. Все они с Анькой нянек ему дорогущих нанимали. Одна только по-английски с ним лопочет, другая дипломами да званиями хвастается… На хрена такому маленькому этот английский да звания? Ему ж родители нужны, живые, теплые… Непонятно даже, как он и в машине той вместе с ними очутился. Глупое какое-то стечение обстоятельств… Слушай, а ты не помнишь, из какой двери Мотька вывалился? Из передней или из задней?

— Из задней, по-моему…

— Значит, это его Анька вытолкнула. А может, они все втроем на заднем сиденье были — и Костик, и Анька, и Мотя… Может, их везли куда…

— Кто вез?

— Откуда я знаю? Теперь уж, я думаю, об этом и не узнает никто…

Павел вздохнул и замолчал, грустно уставившись в лобовое стекло. И Таня молчала. А потом они одинаково вздрогнули от нетерпеливого автомобильного гудка, отчаянно извергнутого из старенькой, пристроившейся за машиной Павла «шестерки». Павел встрепенулся, быстро проехал вперед — слава богу, пробка начала потихоньку поступательное движение. Вот и долгожданная свобода, вот и конец грустному разговору…

С покупкой билета управились быстро. Вернее, быстро управился Павел, Таня осталась ждать его в машине. Взяв в руки продолговатую голубую книжицу, она посмотрела на него удивленно:

— Это что, билет такой?

— Ну да…

— И что, по нему меня в самолет пустят?

— Пустят, пустят, не бойся. Когда спросят разрешение на выезд из страны ребенка, покажешь вот это, там все есть. Поняла?

— Да, поняла… — неуверенно протянула Таня, беря из его рук тоненькую пластиковую папочку.

— В аэропорт сама доберешься, такси закажешь. Мне тебя отвозить некогда. Да, и сдачу возьми!

— Ой, тут много…

— Почему много? Десять тысяч рублей…

— А… Когда лететь-то?

— Вот, смотри, тут все написано. Видишь? — ткнул он ей нетерпеливо пальцем в нужную строчку. Вот дата, вот время…

— Ой, так это что же… Через три дня уже?!

— Ну да… Еще спасибо скажи, что на этот рейс успели! Сейчас сезон не туристический, с билетами более или менее свободно. А если б не успели, через Москву пришлось лететь. У нас тут, сама понимаешь, не столицы, самолеты в Париж не каждый день шастают. Так что давай, подсуетись, заканчивай все свои дела — и вперед!

— Господи, уже через три дня…

— А ты как хотела? Через три года, что ли?

— Нет, почему… Просто неожиданно все…

— Ладно, не причитай. Тебя где лучше высадить? Тороплюсь я…

— Да я на автобусе, что ты! Спасибо тебе за все, Павел. Я б одна со всем этим точно не справилась. Спасибо…

— Ну что ж, прощай, Таня Селиверстова. И не трусь там особо, в Европах-то. Смелее будь. И с Ленкой да Адой себя посмелее веди, не отдавай им себя за просто так. А то они, знаешь, такие…

— Какие?

— Да что я тебе буду рассказывать, сама все узнаешь…

Глава 7

Оставшись один, Павел вырулил лихо на проезжую часть, заерзал нетерпеливо в кресле, сразу угодив в плотный поток машин. Надо же — полдня пришлось потратить на эту девчонку, черт побери! Смешная такая… И добрая. Жалко будет, если Ада сожрет ее там своими капризами. Слопает и не подавится. Она любит таких вот, послушных. Железная баба. Железная мать. А еще точнее сказать — жестокая. И властная. Уж он-то ее хорошо знает, с самого детства. Они все в том семействе такие — и Ада, и Костя, и Ленка. Дети и мать, бесконечно ведущие войну друг с другом. Только кто в ней оказался победителем, теперь уже и не определить. То ли Костя, ушедший от матери в никуда в неполные свои шестнадцать, то ли Ада, красиво прожигающая сыновние деньги на склоне лет…

Пожалуй, все-таки Костя в этой войне вышел победителем и ушел из жизни победителем, как там ни смотри. Не сломала его Ада, не дался он. Все получилось именно так, как он и задумал тогда, в свои шестнадцать. Чтоб жизнь свою только самому определять. Чтоб стать личностью. И не просто личностью, а личностью независимой да свободной, крутой да богатой. Ох и злилась тогда на него Ада! Она-то хотела сына себе послушного, чтоб всегда под боком, чтоб от уважения к ее материнскому авторитету Костька вечными восторгами захлебывался… Нет, он ее любил, конечно, безумно, мать свою властную, а только сломать себя этой властью все равно не дал. Более того — пошел от обратного. Все сделал для того, чтоб не он от матери, а она от него зависела. В хорошем смысле, конечно. То есть чтоб не нуждалась ни в чем, чтоб жила красиво и чтоб не кто-нибудь, а именно он ей все это дал… Не верила, мол, в меня, так получай теперь! Ешь из моей руки, наслаждайся благами, которые именно я, непокорный твой сын, тебе и устроил. Всю жизнь положил на то, чтоб матери состоятельность свою мужицкую доказать! Болезненная какая-то мотивация, горькая. А может, он просто любит ее до такого вот безумия? Вернее, любил…