Смерть на брудершафт. ОПЕРАЦИЯ ТРАНЗИТ. Фильма девятая. БАТАЛЬОН АНГЕЛОВ. Фильма десятая - Борис Акунин

Что-то не так было с самими солдатами: низкорослыми, коротконогими и почему-то, как на подбор, широкими в бедрах.

Господи, да это женщины!

Романов затряс головой, ничего не понимая. Ошеломленно взглянул на плакат. Прочел:

«ЗАПИСЬ В ЖЕНСКІЙ УДАРНЫЙ БАТАЛІОНЪ СМЕРТИ».

— Что это?! — пробормотал штабс-капитан, беспомощно озираясь.

Ближайший сосед, по виду приказчик из средней руки магазина, со смехом объяснил:

— Бабье уму-разуму учат. Всех бы их, Евиных дочек, этак вот погонять. — И, глядя на ошеломленную физиономию офицера, тоже удивился. — Вы что, сударь, газет не читаете?

— Я только с фронта…

Его обступили со всех сторон, обрадовавшись благодарному слушателю. Заговорили наперебой.

Одни просто балагурили:

— Ну как же! Новое секретное оружие, ха-ха-ха! Женский стрелковый батальон. То-то немец напугается!

— Воинственные амазонки! Девы смерти!

Кто-то пытался объяснить приезжему человеку:

— Женщина — георгиевский кавалер, некто Бочарова, предложила военному министру создать воинскую часть из доброволок. Желающих очень много…

Однако шутников было больше.

— Я бы и сам записался! В баню сходить. Потри, браток, спинку!

— Га-га-га!

Господин в пенсне тонким голосом воскликнул:

— Стыдитесь! Плакать надо, а не смеяться! Довоевалась Россия! Только у женщин совесть и осталась! Не слушайте их, господин офицер. Когда прапорщик Бочарова призвала сестер к оружию, ей рукоплескала вся Россия!

Теперь Романов вспомнил, что некоторое время назад в газетах писали о какой-то женщине, произведенной за храбрость в офицерское звание. Тогда он решил, что это очередное революционное нововведение, демонстрирующее миру, какие мы стали передовые — и только. Но воинская часть из одних женщин?

С поля донесся жалобный, пронзительный звук. Это низкорослая пышногрудая барышня в гимнастерке и сползающей на лицо фуражке пыталась выдуть из горна какой-то сигнал.

— Зов чарующей Сирены, господа! Я изнемогаю! — крикнул остроумец, давеча пошутивший про амазонок.

— Утица закрякала, — подхватил остряк попроще. — Кря-кря! Щас яйцо снесет!

Все вокруг засмеялись, а печальный господин в пенсне процитировал из Иоаннова «Откровения»: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…».

Немедленно назад, в министерство, сказал себе Романов. Сказать этому клоуну: я не классная дама, дайте мне другое назначение. Однако ведь слово офицера…

Новый взрыв хохота — это одна из доброволок упала, поскользнувшись на траве.

— Гли, гли, умора!

— Домой ступай, дура! К папе с мамой!

Парень, что крякал уткой, теперь засвистел в два пальца — прямо в ухо. Романов в холодной ярости двинул свистуна локтем под ребра. Растолкал передних и, мрачнее тучи, пошел к воротам, за которыми, боязливо отставив от себя винтовку с примкнутым штыком, стояла тетка в новехонькой, с еще несмявшимися складками форме.

— Эй, унтер-офицер! — издали хрипло заорал Романов. — Отставить занятия! Ко мне! Неряшливый вислопузый дядька (еще и с цигаркой во рту, это на учении-то!) обернулся на незнакомого штабс-капитана.

— Девоньки-теточки, постоять-оправиться!

Вразвалочку подошел, но все же откозырял.

Его водевильное воинство немедленно разбилось на несколько кучек. Кто-то стал с любопытством разглядывать Алексея, другие о чем-то затарахтели.

— Начальник плац-команды Сидорук, — доложил унтер, немного подумал и принял довольно неубедительную стойку «смирно». Почувствовал по взгляду офицера, что так будет лучше.

— Где командир батальона? — рявкнул Алексей.

— Бочка-то? В штабе. — Начальник строевой команды кивнул на институтский корпус.

— Какая еще «бочка»?

— Все ее так зовут, господин штабс-капитан. Потому фамилия у ей Бочарова.

— У ей? Батальоном командует… женщина?!

Невероятно! Со слов чувствительного господина в пенсне Алексей решил, что прапорщик Бочарова состоит при батальоне чем-то вроде комиссара или «святой девы-вдохновительницы» — как Жанна Д’Арк при капитане Дюнуа.

— Так точно. Она боевая. Две ранении, полный георгиевский бант. — Сидорук понизил голос, перешел на доверительный тон. — Да всё одно — баба есть баба. А вы к нам что ли назначены? Ох, набедуетесь.

Алексей помолчал, переваривая информацию. Ну и скотина же комиссар Нововведенский! Деваться однако некуда.

— Во-первых, застегнуть ворот, — проскрипел Романов. — Во-вторых, сапоги чтоб сверкали. Вы — строевик, должны подавать пример, а похожи на обозного. В-третьих: командира батальона «Бочкой» и тем более «бабой» не называть. Ясно?

Стиснув зубы шел Алексей по длинному и широкому коридору, где еще недавно парами разгуливали институтки в белых фартуках. Сейчас вдоль стены выстроилась очередь: женщины и девушки, по преимуществу совсем молодые, по-разному одетые, с саквояжами, чемоданчиками и просто узелками. Те, что стояли ближе к лестнице, выглядели оживленными и шумно разговаривали, но по мере приближения к рекреационному залу болтовня звучала тише, а лица делались напряженнее.

В просторном прямоугольном помещении была устроена парикмахерская. Щелкали ножницы, трещали машинки, состригали под ноль и пышные куафюры, и девичьи косы, и модные прически «а-ля гарсон». Весь пол вокруг шести стульев был будто покрыт жухлой травой светлого, темного, рыжего оттенка. Шесть парикмахеров исполняли свою работу с одинаково траурными физиономиями. Мальчик-подмастерье ползал на корточках, отбирая самые пышные и длинные волосы — пригодятся на парики и шиньоны.

Романов замер от такого зрелища и не скоро тронулся с места. Много всякого повидал он на войне, бывал и под артобстрелом, и в атаке, и в окружении, но никогда еще не попадал в атмосферу столь всеохватного ужаса. Ужас застыл на лицах женщин, чья очередь стричься еще не подошла; ужасом были перекошены лица страдалиц, сидевших на стульях. Вот одна зарыдала в голос, схватившись за наполовину обритую голову. Плач был немедленно подхвачен еще двумя, уже остриженными — они обнялись, жалостно стукнувшись голыми лбами.

— Ой, мамочки, нет! Не буду! — взвизгнула девица, которую усаживали на стул, оттолкнула парикмахера, побежала назад, стуча каблучками — и заволновался коридор, заохал, закудахтал.

Но к освободившемуся месту подошла тоненькая барышня с чудесными светло-русыми волосами, взбитыми волной, с огромными глазами врубелевской царевны, с решительно поджатыми белыми губами.

— Стригите!

До того она была хороша, что парикмахер, уже завернув девушку простыней, всё медлил.

— Эх, рука не поднимается. Может, передумаете, мадемуазель? Я по-отечески. Куда вам на фронт? Вон ручки-то у вас. Только веером махать.

Но барышня сквозь зубы повторила:

— Стригите.

И упали на плечи прекрасные локоны, а затем машинка простригла по затылку дорожку, и в полминуты царевна-лебедь превратилась в гадкого утенка: маленькая голая головка на тонкой шее, а на макушке бледно-лиловое родимое пятно, прежде невидимое. И так стало Алексею противно от зрелища изуродованной, зря погубленной красоты, что он прошептал: «Черт знает что!» — и пошел прочь с проклятого места.

Где именно находится штаб батальона в этом содоме понять было трудно. Романов сначала поднялся на этаж, потом на два спустился. Можно было бы спросить у бродивших по корпусу доброволок, но Алексею не хотелось вступать ни в какие разговоры с этими горе-амазонками. Как к ним, собственно, обращаться? «Эй, солдат»? «Сударыня»?

Наконец набрел на дверь с табличкой «Директриса». Должно быть, здесь. Во всяком случае, перед входом торчал часовой (то есть, тьфу, часовая) со штыком на ремне.

— Господин офицер, сюда нельзя.

— Мне всюду можно, — огрызнулся Романов. — Я назначен старшим инструктором.

Коротко постучал, распахнул дверь. Увидел вереницу совершенно голых женщин, выстроившихся в очередь к столу, за которым сидели люди в белых халатах. Оглушенный визгом, захлопнул створку.

— Что тут такое? — зло спросил он у часовой, хотя и так было ясно: медосмотр.

— Медицинский осмотр. Потом — стричься. Потом — в баню. Потом — получать обмундирование. Такой порядок.

— А где командир батальона?

— Вон она, — показала куда-то в сторону солдатка (нет, «солдатка» — это жена солдата). — Интервью дает.

В дальнем конце коридора, у окна, виднелись три силуэта, высвеченные солнцем: длинный мужской, еще один мужской, но скрюченный над фотокамерой, и приземистый, бочкообразный, в галифе и фуражке.

— Ин-тер-вью… — пробормотал Алексей, присовокупив нехорошее слово.