Музыка моего сердца - Лев Рубинштейн

Глинка задумался, подпирая щёку рукой и закрыв глаза. Виельгорский, глядя на пианиста, восхищённо прикладывал руку к сердцу.

— Как у вас холодно! — сказал Лист Глинке после концерта. — Сдержанные англичане и те больше шумят на концертах…

— Что вы, — живо отозвался Глинка, — это у нас большой успех. Да нельзя же хлопать громче, чем её величество!

На квартире у Глинки устроили шатёр из цветных тканей, с потолка спустили цепь, на которой покачивался котелок, а на полу, на железном листе, разложили уголья. Кругом на коврах расположились столичные музыканты, композиторы, журналисты. Глинка любил устраивать «цыганский табор» и начинать его с пунша.

Предложено было не заниматься в этот вечер музыкой, но какой же табор без песен? Пели сначала хором, потом в одиночку, а потом Лист всё-таки присел к роялю. Одоевский показал ему ноты никому не известной новой оперы Глинки, и в глазах знаменитости сверкнул огонёк. Он бурно начал играть темы из оперы на рояле и играл свободно и безостановочно до самого конца.

«Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Русланов, и струны вещие Баянов не будут говорить о нём…» В те времена эта мелодия была ещё новой.

Захмелевший Глинка сначала слушал, развалясь на ковре и покачивая головой, потом встал, подошёл к роялю, следя за исполнением по нотам.

Когда Лист кончил, Глинка хлопнул себя ладонью по голове и сказал удивлённым голосом:

— А ведь это и в самом деле оркестр! И ни одной ноты не пропустил! И все места чувствует!

Лист играл ещё и ещё: алябьевского «Соловья», написанного для женского голоса, переложения оперных арий, дуэтов и песен, которые пелись гостями на этом же вечере. Он тут же сочинил фантазию на цыганские и русские темы, не отходя от инструмента.

Глинка сказал ему:

— На вашем месте я только сочинял бы. Это — волшебство!

Ночью, в номере гостиницы, Лист долго сидел за фортепиано. Горела только одна свеча, не было никого кругом, слуга ушёл спать.

Лист не играл. Он слушал. Ему казалось, что на рояле играет кто-то другой, играет вольно, дико и шумно, как таборные цыгане, — нет, даже не как цыгане, а словно сама природа играет, и льётся вода, и несётся пыль, и горят костры, и топочут кони в широкой степи…

Лист не был ни французом, ни австрийцем, как предполагали придворные дамы. Он был венгерцем, и настоящее его имя было Ференц.

Он всё это знал с детства: широкие воды Дуная, топот коней, оранжевую струю пыли на закате и взвизгивающий звук цыганской скрипки у ночного костра.

На следующий день слуга торжествующе показал ему афишу, где слова «Франц Лист» были забрызганы грязью городских пролёток.

— Спрячьте её на память, — сказал Лист. — Скоро я уйду с эстрады. Опьянение жизнью проходит, мой друг. Будут трезвость, и труд, и тишина. Не горюйте.

Двадцать лет спустя возбуждённая толпа гудела у подъезда гостиницы в Будапеште. Приехал Ференц Лист, национальный гений, автор многочисленных венгерских рапсодий.

Венгерская революция была растоптана ещё в 1849 году. Её знамёна были в плену, герои погибли, а вожди вынуждены были бежать за границу.

Австрийская полиция строго следила за тем, чтобы никто никогда не вспоминал о венгерской свободе.

Но волнения в Венгрии не прекращались. Люди, собравшиеся перед гостиницей, держали в руках букеты, составленные из красных роз и белых ирисов.

Всё это было украшено зеленью — получилось трёхцветное венгерское знамя. Один такой букет влетел в окно и рассыпался по крышке рояля.

— Слава нашему Листу! — кричали внизу.

Полицейские мрачно возвышались на ступеньках подъезда гостиницы. Политических лозунгов не было, запретить букеты цветов было невозможно, чествование знаменитого композитора нельзя было прекратить.

Австрийское начальство ждало повода, чтобы разогнать толпу. Если кто-нибудь крикнет недозволенные слова…

— Пусть выйдет Лист! — кричали внизу. — Листа на балкон!

Лист улыбался, слушая эти возгласы. Выйти на балкон было мало — надо было что-нибудь сказать народу. А это значит дать полиции право напасть на жителей Будапешта и арестовать десятка два людей за «недозволительные выходки против законных властей».

Наконец он сделал радостный жест. Выход найден! Слуга придвинул рояль к окну, и Лист заиграл. На площади сразу стало тихо.

Первые ноты прозвучали как в глубоком раздумье, глухо, на басах.

После длительной паузы начался рассказ.

Послышался размеренный, мужественный голос певца — рапсода. Он звучал чисто по-венгерски — горделиво, величественно и упруго, как медленная поступь танцора.

И вдруг звук ушёл куда-то вдаль, словно помчался над равниной длинной трелью, почти пропал и вернулся назад, обогащённый виденным.

Что он там видел? Может быть, плоскую степь Хортобадь, где белеют отары овец и гарцуют верховые — пастухи в овчинных шубах шерстью наружу? Может быть, белые паруса на голубом озере Балатон? Может быть, красные куртки гусар у церкви в городе Дебрецен, где в 1848 году Венгрия была провозглашена независимой страной?

Может ли звук видеть? Вероятно, может, потому что по толпе прокатился вздох.

Тема повторилась. На этот раз в ней звучали девичий смех и нежное воспоминание. И снова рапсод продолжил свою повесть.

Опять пауза, за ней внезапный удар бубна… и тут прорвался чардаш.

Знаете вы, что такое венгерский чардаш? Его начинают парни медленно и важно. Но вот танец разгорелся, парни подхватывают девушек на лету и, взявшись за плечи, бешено отбивают каблуками такт. Трудно описать словами этот танец. Это вихрь девичьих кос, лент, пёстрых юбок, это непрерывное мельканье белых рукавов, блеск сапог, колыханье султанов на мужских шляпах, звон шпор, раскрасневшиеся лица и сияющие глаза.

Когда-то Лист сказал своим московским слушателям: «Вы знаете, господа, моё красноречие — на фортепиано». Он не утратил этого дара до самой смерти. Он всегда обращался к слушателям то с речью, то с рассказом. Листа можно не только играть — его можно читать.

Толпа в Будапеште слушала как заворожённая. Полицейские замерли на ступеньках, словно готовясь к прыжку. Но никто не помешал автору дойти до последнего, заключительного, бурного аккорда.

Послышались голоса:

— Мадьяр сабадшаг эльен! Да здравствует венгерская свобода!

И тогда полиция атаковала толпу. Нужное слово было произнесено.

Лист поднялся и подошёл к окну. На площади все остановились. На композиторе было чёрное платье аббата. Седые волосы падали на плечи.

Лист поднял обе руки и развёл их, как будто хотел обнять всю площадь.

— Дорогие друзья, — сказал он, — благословляю вас! Идите с миром домой. Надейтесь и не горюйте!

Сеньор дон Мигель

Жёлтый камень, синие тени. Однообразная равнина с резко очерченными контурами деревень и колоколен. Мерный, неторопливый перебор копыт. Неожиданный вопль погонщика мулов: «Каринья, Грасиоса, Чикота — анда-а!» Последнее «а» протяжное и переходит снова в перебор копыт.

— Тут должен вступить голос, — сказал пассажир с бородкой.

И голос вступил:

Лицо у тебя, нинья, как миндаль, —От него, нинья, и сладко, и горько…

Голос звучал в сопровождении гитары. Сухие смуглые пальцы бегали по шести струнам, и казалось, гитара танцует. Самое удивительное было то, что ритм гитары как будто не совпадал с ритмом мелодии, но совершенно совпадал со стуком копыт.

— Мы из всего делаем танец, — неодобрительно заметил пассажир с пышным галстуком.

Дилижанс полз от Вальядолида к Мадриду уже много часов. Пассажиры дремали, и только человек в холщовых штанах и стоптанных ботинках перебирал струны и напевал вполголоса. По всему видно было, что он не оробел бы и перед кругосветным путешествием: ему бы только кусок овечьего сыра, да бурдюк с вином, да гитару.

— Извините, сеньор, — вежливо проговорил пассажир с бородкой, обращаясь к гитаристу, — что вы поёте?

— Это сегидилья, сеньор кабальеро, — отвечал гитарист.

— Вы сами её сочинили?

Гитарист пожал плечами.

— Кто знает? — прибавил он невозмутимо.

— У этих плясок нет автора, — небрежно сказал пассажир в пышном галстуке.

Человек с бородкой расхохотался.

— По всему видно, дон Сантьяго, что вы не любитель сегидилий.

— Ах, сеньор дон Мигель, я предпочёл бы быть уже в Мадриде, — уклончиво отозвался Сантьяго, — там вы не такое услышите. Там опера!

— Конечно, в театре лучше поют, — обиделся гитарист.

— Не сердитесь, мой любезный, — сказал человек с бородкой, — я хотел бы записать вашу сегидилью.

— Для того чтоб записать наши песни, нужно быть великим музыкантом, — гордо ответил гитарист.