Бастион одиночества - Джонатан Летем

— Гус, дружище, достань-ка из холодильника кольт.

Желтая бутылка на сорок унций сразу запотела. После каждого глотка Барретт вытирал ладонь о синие штаны, вода мгновенно впитывалась в ткань, оставляя темные пятна.

— В перерыве возьмите десять долларов и купите чего-нибудь для бутербродов. Лучше у Багги, у нее всегда есть мой любимый шведский сыр. Терпеть не могу гадость, которую выдает за сыр старик Рамирез.

Несмотря на то, что он почти никогда не выходил на улицу, Багги и ее овчарка были ему известны. Имена всех живущих здесь знали, даже не вылезая из дома. Квартал составлял единое целое, это подтверждалось снова и снова. Дряхлые здания из бурого песчаника как будто все слышали, умели думать.

Все для всех здесь были просто «Эй».

Дилан и Мингус надели куртки и натянули на глаза шапки. Гулявший на Бонд-стрит ветер хлестал по ногам, пробирался под одежду. Руки они держали в карманах, но пальцы все равно посинели. Из-за ветра магазинная дверь сначала не желала открываться. Багги и ее овчарка сквозь заиндевевшее окно выглядели полупрозрачными привидениями, загадочными пришельцами.

Два мальчика, черный и белый, пришли за горчицей и сыром. Скорее всего Багги не знала, что по телевизору идет Суперкубок, наверное, даже понятия не имела о значении этого слова, и, услышав его, вполне могла решить, что это, например, какая-нибудь туалетная принадлежность.

Дилан и Мингус сварганили бутерброды, и все трое принялись жевать. Барретт наслаждался вкусом горячей горчицы, облизывал пальцы, бормотал что-то себе под нос и потягивал солодовый напиток, уже вторую бутылку. Третий период был похож на бесконечную выжженную пустыню, где время растянуто в вечность. А ведь где-то в эти самые минуты, наверное, терпели крушение самолеты, и Манхэттен мог расколоться пополам и уплыть в море. Бруклин был заснеженным островом. Вокруг него царила беспросветная мгла. Тебе и в голову не приходило, что Суперкубок может быть настолько жутким и безнадежным. Удар по мячу какого-нибудь увальня совершенно ничего не менял. Мингус немного попритих, усмиренный отцом, но не прекратил свои мольбы. Дилан присел на корточки перед каминной полкой и принялся рассматривать коллекцию пластинок, беря их по одной. «Мейн Ингридьент», Эстер Филлипс, Расаан Роланд Керк, трио «Янг Хоулт». Имена и названия в прорезях цветных конвертов — такой же неведомый, непонятный мир, как отдельный выпуск комиксов «Марвел».

— Тебе не интересна игра? — сказал Барретт с оттенком раздражения. Он снова прищурился, будто желая получше рассмотреть Дилана.

Белый мальчик в доме черных.

— А твоя мама знает, что ты у нас? — спросил Барретт.

— Его мама ушла от них, — ответил за Дилана Мингус.

— Ушла?

Дилан кивнул. Барретт задумался. Теперь понятно, почему мальчик так долго сидит здесь, в их доме, — наверное, к такому выводу он пришел. Но вдруг промелькнуло что-то еще. Дилан заметил в глазах Барретта под отяжелевшими веками искру нежности, и показалось, будто на него пролился мягкий свет фонарика.

— Мать ушла, а парень держится молодцом. — Барретт повторил эту фразу дважды. В первый раз — глухо, не очень четко. Во второй — нараспев, с интонацией похвалы и поддержки. — Ма-ать ушла-а, а парень держится молодцо-ом.

Дилан опять кивнул, не ответив.

Барретт все еще держал в руке желтую бутылку и время от времени поднимал ее, будто произнося в уме тост, потом делал глоток.

— Отлично. Ты молоток, Дилан. Оставь пластинки в покое, поглядишь на них в другой раз. Садись, досмотрим игру.

Быть может, Барретт чем-то напомнил ему Рейчел? Или просто с тех пор, как она исчезла, никто не произносил при нем слово «мать» таким заботливым тоном? Дилану показалось, что она вплыла в комнату — туманным облачком, прозрачной дымкой. Мингус ерзал на диване, избегая встречаться с Диланом взглядом — возможно, тоже почувствовал присутствие Рейчел или другой женщины, которая неощутимо прижалась к нему, движением воздуха погладила по голове. И тут же пропала, а объектив камеры вновь вернулся к футболу, бегающим игрокам, к долгому ожиданию и детским мольбам.

В конце игры Мингус вскинул кулак и прокричал:

— Я выиграл!

— Ты это о чем? — спросил его отец.

— Мы с Диланом поспорили.

— На что?

— На пять долларов.

— Никогда больше не поступай так со своими друзьями. Любой дурак знает, что «Вайкингс» ни за что не выиграют в Суперкубке. Иди сюда. Иди ко мне.

Мингус подошел к отцу, тот вытянул руку — отчего пола халата съехала в сторону, открыв на удивление большой сосок, — и потрепал сына по щеке. Этот жест сошел бы за ласку, если бы угрожающий голос Барретта и строгое выражение лица не говорили об обратном. Дилан наблюдал, как Мингус отшатнулся, чтобы избежать удара — уже настоящего. Но Барретт внезапно погрузился в задумчивость и рассеянно осмотрел свою руку, словно ища на ней что-то. А чуть погодя сказал:

— Даже если тебе очень нужны деньги, не кради их у друга. Не вставая, он взял с каминной полки какой-то сверток, достал из него двадцатидолларовую купюру и отдал Мингусу.

— Одевайся и проводи Дилана домой. А когда вернешься, причеши наконец свою лохматую башку, не заставляй меня напоминать тебе об одном и том же по десять раз.

Зимние дни были ледяной скованностью, тускло поблескивавшей меж берегов канала. Грязным снегом на улице, похожим на гниющие десны. Дома как будто кто-то опечатал, дети не выходили гулять. Все, кроме Генри, в одиночестве бросавшего мяч в небо. Альберто больше не общался с ним — сдружился с какой-то пуэрториканской компанией. Удивляло и поражало одиночество Генри, осознание того, насколько сильно его статус зависел от Альберто. Мингус выходил на улицу только после наступления темноты или же вообще не показывался на глаза по несколько недель кряду. Комиксы осточертели и были заброшены. Чем закончилась история Колдуна и Танатоса, ни Дилану, ни Мингусу уже не хотелось знать. Керби вернулся в «Марвел», и его «Джек Король» по-прежнему был популярен. Дилан представлял себе, как Керби приходит в лабораторию, чтобы вычистить из себя токсины Супермена.

Какой-то парень выпрыгнул с шестого этажа гостиницы на Невинс и напоролся на прутья металлической ограды. Верхушки прутьев пришлось отрезать, чтобы снять его оттуда и отвезти в бруклинскую больницу. Дети бегали глазеть на ограду до тех пор, пока к срезанным прутьям не приварили металлическую пластину. Если бы не этот парень, ты никогда в жизни не узнал бы, что этот дом на Невинс — гостиница. Но, как выяснилось, остальным было давно известно об этом. Как и Казенный дом на Атлантик, ты старательно обходил это здание стороной, повинуясь собственному расовому чутью — о котором ты даже не догадывался.

Дилан и Авраам засиделись вечером, собираясь посмотреть субботнее шоу, но через десять минут после начала Авраам заявил, что ничего не понимает, и принялся с раздражением разыскивать куда-то запропастившуюся пластинку Ленни Брюса. Время словно идет в обратном направлении — так сказал Авраам. Незначительные вещи приобретают важность, и становится смешно. Дилан верил словам отца.

Однажды он увидел, как Эрл бросает сполдин в высокий фасад заброшенного дома, сквозь стиснутые зубы цедя снова и снова:

— Я Чеви Чейз, а ты нет!

Эрл выглядел растерянным и несчастным, всеми заброшенным. Игра в мяч превратилась для всех ребят в воспоминание о прошлом. Если несколько мальчишек затевали что-нибудь, все смотрели на них, как на пуэрториканцев с их ящиками из-под молока — заблудившихся в давно минувшем, по привычке на что-то сетующих. Игры в мяч остались позади, ушли, как высокая температура или дурное настроение. Марилла и Ла-Ла пели, почти кричали: «Закрыла люк в крыше, взяла свой бриллиант. Напяливай парик, ты слышишь? Нам выпал трудный фант. Стыд, стыд, позо-о-ор и сты-ы-ыд! Не умеешь танцевать ты!»

Однажды в субботу в мартовскую оттепель Мингус зашел за Диланом, и они отправились через замусоренный парк, лежавший позади Бурум-Хилл, на Корт-стрит — зачем, Дилан понятия не имел. В парке на пять долларов, которые вытащил из кармана Мингус, они купили по хот-догу в вощеной бумаге. Половину своего Мингус обернул еще одним листом и засунул в карман — как запас. Сразу за памятником жертвам войны дорога сворачивала к убогой окраине Бруклина: автостоянкам, рядам мусорных баков, городским свалкам. От стоявших там домов из песчаника их отделяла мрачная автострада Бруклин-Куинс, вдали грохотали трамваи.

Мингус показывал путь. Они прошли под въездом на магистраль к каменной лестнице, ведущей на залитый солнцем мост через реку. С моста открывался вид на Манхэттен, напоминающий скелет динозавра. Доски моста были неровные, некоторые почти сгнили. Порой под ногами оставался лишь металлический остов, а под ним виднелась поблескивавшая, неспокойная вода. Здесь как будто шел жаркий спор или даже тянулась странная вражда с пространством.