Сильнее боли - Андрей Буторин

– У тебя… есть девушка, правда ведь? – спросила она как-то поздним лунным вечером, когда он провожал ее после очередных посиделок у костра. Было так тихо, что Тарас уловил дрожь в голосе Кати, хоть она и постаралась придать ему как можно больше безразличия и непринужденности. И неведомо как, но Тарас вдруг решился. Еще не признавшись по-настоящему себе, он признался сразу обоим:

– Есть. Ты.

Катя повернулась столь стремительно, что черные ее волосы взметнулись шелковым шлейфом, переливаясь в свете фонарей и луны изумительными, сказочными бликами. Не дав Тарасу сказать более ни слова, она обвила его шею гибкими прохладными руками и прильнула к его губам своими – мягкими, теплыми, с удивительным вкусом парного молока. Так, во всяком случае, показалось Тарасу. Хотя рассуждать о чем-то здраво он в тот момент попросту не мог.

А утром, когда он с сияющими от счастья глазами вышел к сидящим за завтраком родителям, мама сразу что-то почуяла:

– Ты чего это светишься? Не влюбился, часом?.. Смотри мне!

– А чего смотреть? – вступился за Тараса отец. – Парню четырнадцать лет, не ребенок уже.

– И что? – полоснула его взглядом мама. – Под венец теперь с первой встречной?..

– Катя не первая встречная! – помимо воли вырвалось у Тараса.

– Что?.. – выпучила глаза мама и, поперхнувшись, закашлялась, багровея лицом. А отец, смущаясь, сказал:

– Но она же тебе троюродная сестра…

– Ну так что с того? – подала вдруг голос бабушка из-за открытых дверей горницы. Тарас и не знал, что она дома, и теперь ему стало особенно неуютно и стыдно. Впрочем, то, что говорила бабушка, ему понравилось. – Не родные же. У нас вон и двоюродные в прошлом годе женились, Витька с Нинкой Каюровы. Помнишь небось? А троюродные – и-иии!..

И тут вдруг прервался мамин кашель. И раздался вопль:

– Не-е-ет!!! Ни за что! Не отдам! Околдовали парня!..

Тарас испугался. Очень испугался. И маминого крика, и чего-то еще, пока не осознанного, но уверенно заползающего липким холодом внутрь – в мозг, в сердце и даже в живот. Хотелось одного – сбежать, спрятаться, съежиться, сжаться в комочек и закатиться в теплую, уютную темноту. Перестать видеть, слышать, чувствовать. «Это называется умереть», – услышал он противный до омерзения шепот, не сразу осмыслив, что шепчет он сам.

Но он не умер. И даже никуда не сбежал. Побежала мама. Отец кинулся следом, но сумел догнать ее лишь возле калитки двоюродного брата. Тарас, которого продолжал держать в холодных тисках липкий ужас, неведомо как оказался там же, но, пригнувшись, замер за штабелем досок возле забора и, цепенея от предчувствия катастрофы, наблюдал за родителями. Он видел, как отец пытался успокоить маму, хватал ее за руки, уговаривал вернуться, но та лишь молча отталкивала его, снова и снова протягивая руки к калитке.

На крыльцо вышел дядя Матвей.

– Что, гости дорогие, поделить не можете? – зычно спросил он, усмехнувшись в усы. Однако взгляд его при этом остался серьезным и даже злым, словно он заранее знал, что последует дальше. – Не можете решить, кому первым во двор ступить? Не спорьте, я вам обоим рад.

– Колдун! – истошно взревела мама и, вырвавшись-таки из мужниных рук, распахнула калитку. – Проклятый колдун! Это все твои выходки! Я вам сына не отдам!.. – Она рванулась было к дяде Матвею по дощатым мосткам, но тот вскинул руки, растопырив ладони в ее сторону, и сказал вроде бы и не громко, но так, что и до Тараса донеслось каждое слово, обсыпая тело холодными, колючими мурашками:

– Стой там, где стоишь, женщина! Людям с грязными языками и черными мыслями не место в моем доме.

Удивительно, но мама и впрямь замерла после этих слов, будто наткнулась на прозрачную стену. Похоже, она удивилась невидимой преграде и замолчала на какое-то время, недоуменно глядя под ноги, но быстро пришла в себя, мотнула головой, словно отгоняя морок, и закричала снова, потрясая сухонькими кулачками:

– Я и сама не пойду в твой дом, мерзкий колдун! И не пущу туда сына, не пущу, не пущу!..

Насупленные брови дяди Матвея дрогнули вдруг, а губы на короткий миг скривились в улыбке.

– Ты больна, Ольга. Но такие болезни я лечить не умею. Ступай себе, я забыл, что ты сказала, но и ты забудь дорогу сюда.

– Я забуду! Я уже забыла, – трижды плюнула под ноги мама. – Я забуду не только дорогу к тебе, я забуду дорогу в это чертову Ильинку! Но и моего сына вы не увидите, не надейтесь!

Наконец-то не выдержал обалдевший от происходящего отец, стоявший до сих пор за калиткой.

– Оля, что ты несешь? – заговорил он, мотая от волнения головой. – Ты ведь и правда больна… Матвей, не слушай ее, прошу тебя! Она не в себе. Прости ее, она бредит. Сейчас мы уйдем, погоди. – Он подскочил к жене и, обхватив за талию, потащил к калитке. Но мама так двинула ему локтем, что отец, схватившись за бок, застонал. А она снова вперила ненавидящий взгляд на дядю Матвея:

– Ты хорошо запомнил, колдун? Забудь о моем сыне! И ты сам, и твое колдовское отродье пусть о нем позабудет! Твоя бесстыжая до…

Но договорить она не успела. Лицо дяди Матвея стало вдруг черным, глаза налились кровью, а голос превратился в звериный рык:

– Во-о-он!!! Вон от моего дома, убогая! Не смей своим гнилым ртом произносить это! Ни слова о моей дочери! Только попробуй – и сразу подавишься!

Мама попятилась и заметно побледнела. Видно было, что она по-настоящему испугалась. Но сильнее страха оказалось ее желание оставить за собой последнее слово. И она, хоть уже и не с воплем, как прежде, заговорила:

– Мне не то что произносить, а и вспоминать о твоей… – тут она вдруг поперхнулась, а потом схватилась руками за горло, и из него раздалось испуганное, даже будто бы жалобное сипение, а изумленные глаза стали вылезать из орбит. Она начала заваливаться набок и, если бы отец не подставил руки, рухнула бы на мостки.

– Уводи ее, – брезгливо скривив губы, бросил отцу дядя Матвей. – И пусть уезжает. Здесь ей не место. А ты послушай моего совета – уходи от нее. Чем скорее, тем лучше. Она съест тебя. Высосет, как муравей тлю. И очень скоро. Поверь мне.

Сказав это, дядя Матвей скрылся за дверью, а отец повел безвольно переставляющую ноги маму от ставшего для нее проклятым дома.

Тарас и сам готов был броситься наутек куда угодно, а еще лучше – провалиться сквозь землю, к которой его и так уже пригибала неподъемная тяжесть позора. Она ощущалась столь реально, что Тараса даже вырвало от напряжения. И сразу стало легче, но только физически, потому что стыд продолжал жечь изнутри, заставляя плавиться мозг, превращая сознание в кусок дымящегося вонючего шлака, в котором не осталось ничего, кроме ноющей боли и презрения к себе. Почему именно к себе, он не смог бы тогда внятно ответить. Казалось бы, лично он не сделал ничего дурного, не совершил подлости, не проявил трусости. Это мама, исполненная фанатичной любви к нему, загорелась вдруг сумасшедшей идеей фикс, что у нее хотят отнять сына. Это она поддалась внушению деревенских россказней о колдовской сущности семьи дяди Матвея и устроила этот нелепый концерт. Но презирал Тарас не маму, а себя. Потому что, хоть сознательно и не мог еще объяснить, но на уровне подсознания точно знал уже, что и струсил, и предал. Испугался любви, не сулящей покоя, и предал любимую, за которую пришлось бы бороться.

И Катерина, будто почувствовав это – может, и правда колдунья? – вышла вдруг на крыльцо и посмотрела прямо на штабель досок, за которым, скрюченный страхом, презрением и новыми рвотными позывами, сидел Тарас. В лице ее не было ни кровинки, и, зеленовато-рыжие на белом, огромные глаза казались блестящими дорогими опалами, выброшенными за ненадобностью в снег.

Тарас не услышал, что шепнула Катя, но по движению бескровных губ – он тогда еще не был близорук – прочитал: «Забудь». Так он тогда увидел. Потому что хотел увидеть именно это. А ведь мог бы прочесть и другое. «Люблю».

Снова неведомо как оказавшись возле бабушкиного дома, он застал мечущуюся по двору маму и хмуро застывших отца и бабушку Лиду.

– Где ты ходишь?! – набросилась на него мама. – Живо собирайся, мы уезжаем домой!

Тарас не удивился. Он был готов к этому и почувствовал невероятное облегчение. Ведь сбывалось сжигавшее душу желание – убежать.

Прошмыгнув мимо бабушки и отца, Тарас взлетел на крыльцо и ворвался в темные сенцы, где прижался спиной к захлопнувшейся за ним двери. Здесь было тихо, темно и спокойно, почти как он и мечтал. Хотелось стоять, не двигаясь, вечность, прижавшись горячим затылком к прохладной клеенке, которой обита дверь. Но дверь толкнула в спину, и Тарас, покачнувшись, сделал два шага вперед. Дверь снова захлопнулась, возвращая желанную темноту. Но Тарас был в ней уже не один. Голос отца, виноватый и умоляющий, произнес, обдав жарким дыханием ухо:

– Присмотри за ней, сын. Ты же видишь, она нездорова.