Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920 - Хадлстон Уильямсон

Музыка завершилась бурными тостами «Рождество в Москве!», все стучали кулаками по столу и одобрительно шумели, и я выбрался оттуда, когда уже рассвело.

К моей радости, до моего жилья было каких-то 200 метров.

Вскоре после этого мне пришлось присутствовать на банкете, устроенном Дворянским собранием в Новочеркасске, за которым последовал ужин, данный атаманом в честь Кейса, который заехал в Ростов на несколько дней, чтобы посмотреть, как у нас идут дела.

– Иногда, – сказал он, – я задумываюсь, для чего мы здесь – для того, чтобы есть или чтобы пробиваться к Москве.

Мероприятие проходило в доме профессора Иловайского, одного из наших переводчиков, и явно главной целью было произвести на британцев впечатление о значимости и рвении аристократов-землевладельцев, которые с интересом следили за разработкой законов о земле в отношении экспроприации и раздела их владений между крестьянами.

Этот вопрос о земле всегда был камнем преткновения между Деникиным и основной массой его сторонников – особенно казаков, которые стремились к контролю над крупными пространствами сельской местности, которая раньше принадлежала классу землевладельцев. Возможно, на самом деле, что бескомпромиссное отношение деникинского правительства к этой проблеме стоило ему потери немалой поддержки, и, когда следующей весной он уступил крестьянам в этом вопросе, было уже слишком поздно, и ущерб уже был нанесен. Нечего и говорить, что Дворянское собрание было твердым сторонником сохранения земли в руках ее прежних хозяев, и они делали все возможное, чтобы помешать Деникину провести любой закон, ведущий к ее экспроприации. Они полагали, что, заполучив на свою сторону британских офицеров, их дело обретет поддержку и британской миссии.

На этой вечеринке я встретился с некоторыми новыми друзьями, среди них была княгиня Волконская, написавшая несколько статей для лондонских газет под псевдонимом Русский патриот и вместе со своими двумя дочерьми жившая беженкой в Новочеркасске. Ее сын был убит на германском фронте, а она, как и все другие, потеряла все, что у нее было. Она сейчас распродавала одну за другой свои драгоценности, чтобы достать продукты, а дочери старались заработать хоть сколько-нибудь денег машинописью везде, где можно было заполучить эту работу. Княгиня была одним из самых ожесточенных антибольшевистских ораторов и писателей, каких мне доводилось встречать, но ее мнение о красных было всегда настолько впечатляющим, что не уменьшало литературных заслуг ее статей.

Были предложены традиционные тосты, произнесены небольшие речи, но Кейс, отлично осознавая, что мы находимся в логове монархистов, особенно старался не проявлять никаких признаков симпатий к этому конкретному чувству. По этому пункту он всегда давал мне самые настойчивые приказы, хотя мне часто было очень трудно выполнять эти инструкции, не испытывая чувства предательства по отношению к своему королю.

Этот вечер был неудачным из-за излишества одного из наших переводчиков, князя Лихтембергского, царского кузена и офицера казачьего гвардейского полка. Ему было только двадцать три, и он был одним из первых офицеров, приданных нашей миссии. Он достойно сражался на германском фронте, но, как и многие злополучные Романовы, проявил фанатичную привязанность к религии и прошел различные уровни проверки готовности для высокого поста в церкви. Это был бледный юноша с диковатым взглядом со страстной увлеченностью музыкой (он прекрасно играл на фортепьяно). Он также умело выполнял функции звонаря в соборе и занимался этим во время многих из важнейших церковных служб, когда там могли обойтись и без него – и часто, когда не могли, так что, если в нем была срочная необходимость, у нас вошло в привычку прислушиваться, звонят ли колокола. Как-то я пошел с ним посмотреть на его работу, и это было просто экстраординарное зрелище – видеть полное поглощение, с каким он управлялся с двумя наборами колоколов с помощью рук, а еще одним или двумя большими колоколами с помощью ноги. Самый большой из них был так велик, что для того, чтобы раскачать его язык при перезвоне в два удара в минуту, требовались усилия зрелого мужчины.

Эти монашеские стремления, однако, не помешали ему стать чрезмерным бонвиваном, и тот конкретный вечер не стал исключением из правил. С каждым стаканом алкоголя, который он поглощал, его приверженность умершему царю и его пропаганда идеи восстановления монархии становились все более выраженными, и после первых двух-трех тостов он вставал с места и требовал тишины и внимания. На ломаном английском и с пафосом, который мог быть понят только теми, кто знал, как пострадали эти русские дворяне, он выражал свои чувства.

Для старого дворянства царь был самой основой общества, к которому они принадлежали, но он был убит вместе с семьей и несколькими людьми из своего окружения в Екатеринбурге сразу за Уральскими горами, куда их увезли, чтобы не дать белым их спасти. Там всех зверски расстреляли в подвале, и тела кинули в заброшенную шахту. Позднее, когда красные были отброшены, останки членов царской семьи и принадлежавшие им реликвии были извлечены, но смерть царя людей вроде Лихтембергского оставила без корней, без цели и в зыбком состоянии, и они сами созрели для заговоров и интриг. Мы хорошо понимали, что всегда найдутся люди вроде него, являющиеся убежденными монархистами, и они лишь залегли, чтобы дождаться возвращения Романовых, но до того самого вечера я никогда не представлял себе, как глубоко они воспринимали эту проблему, и, зная исповедуемую нами политику нейтралитета в этом вопросе, я, слушая Лихтембергского, пришел в ужас.

– Когда-то, – говорил он, – у нас был царь, такой же великий и добрый, как английский король, за здоровье которого мы поднимаем тост. У нас была и страна, красивая, богатая и покрывавшая половину мира. Сейчас у нас нет ничего. Наш царь убит, наши города в руинах, наши земли в руках евреев и преступников и наводнены китайскими солдатами. – Он помолчал. – Но у нас все-таки кое-что еще осталось. У нас осталась надежда, и я обращаюсь ко всем с призывом выпить вместе со мной за будущего царя!

Речь его возбудила жуткий энтузиазм, и люди повскакали со своих мест, некоторые взобрались на стулья, чтобы поднять свои бокалы, лица раскраснелись в патриотическом порыве – и больше, чем от вина. Люди швыряли бокалы, и место на какое-то время стало похоже на сумасшедший дом, а потом, когда грохот и крики затихли, Лихтембергский повернулся к казачьему оркестру, который, насколько я понимал, питал очень демократичные – если не пробольшевистские – симпатии, и распорядился, чтоб он сыграл старый русский государственный гимн, который после свершения революции был запрещен. Его пели все собравшиеся, некоторые стоя на стульях, а некоторые – на столе, а когда все опять уселись на своих местах, Лихтембергский продемонстрировал великолепное умение танцевать русский танец.