Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

12

…Спустя почти двадцать лет Матвей отредактировал сказки Марининого брата и без особой надежды на опубликование отнес в редакцию литературного журнала.

– Кто автор? – спросили его.

– Подпишите «Брат».

– Невозможно.

– Только так.

– Где вы их взяли?

– Шахерезада рассказала.

Редактор посмотрел на Матвея как на чокнутого.

– А Шахерезаде рассказал брат?

– Да. Ее брат.

Нарядный предновогодний номер журнала со сказками лежит теперь на Матвеевом письменном столе. Подпись под ними простая и одновременно необычная. Именно та – «Брат».

Во времена давно минувшие, о которых люди знают только понаслышке, все на земле было окрашено в три цвета: белый, серый и черный. За серым рассветом шел белый день, серые сумерки сменяла черная ночь. В серых лесах бродили похожие на гигантских мышей медведи, дымчатые львы и черные в белую полоску тигры. В сером небе серые пташки пели скучные серые песенки, и молчаливые серые люди населяли серый город.

Жил в этом городе Художник. Он мечтал написать такую картину, чтобы люди признали ее прекраснее всех картин на белом свете, и много трудился, но, конечно, все его работы были трех цветов. Художник не мог понять, чего же не хватает его картинам. Он напрасно бился над этой задачей с утра до вечера и с каждым днем становился угрюмее, поэтому люди стали сторониться его. Только жена старалась не замечать хмурого настроения Художника. Как могла, она помогала ему во всем, чем еще больше раздражала.

Однажды, не сумев справиться с новой неудачей, он закричал самому себе:

– Серость! – бросил на пол кисть и отшвырнул подрамник холстом к стене. – Бездарь, тебе никогда не стать настоящим художником!

Он провел рукой по давно не бритой щеке и подошел к зеркалу. На него смотрел серый человек с черными волосами, в которых уже пробивались первые белые прядки. И вдруг что-то необычное в выражении глаз поразило Художника. Пристальнее вглядевшись в черные зрачки, он увидел ФИОЛЕТОВУЮ печаль, светящуюся в их глубине.

Художник снова схватил кисть и начал работать как одержимый. Картины его изменились, но почему-то все равно не очень нравились людям.

– Чего же вам нужно?! – воскликнул он и в отчаянии выбежал на улицу, сам уже не в силах выносить печаль своих фиолетовых полотен.

На скамейке перед домом сидел старик с длинной седой бородой. Художник присел рядом и уныло кивнул вместо приветствия. Пронзительно взглянув на него, старик сказал:

– Я слышал о твоих огорчениях, Художник. Но зачем так кручиниться? Ты талантлив, впереди у тебя много лет жизни… Когда меня посещают черные мысли, я смотрю на небо. Оно такое огромное, вечное, синее, что все мои беды кажутся мне незначительными и не стоящими печали.

– Как вы сказали? СИНЕЕ?!

– Разве ты не замечал, что небо – синее, как глубина? А глубина – это мудрость.

– Спасибо! – на бегу прокричал Художник, торопясь в мастерскую.

Старик покачал белой головой, и мудрая улыбка промелькнула в его глазах.

Картины Художника наполнились глубинной синевой. Люди стояли перед ними долго, и серое вещество их голов проникалось глубоким смыслом. Кругом только и говорили, что о синих картинах. И лишь один человек был недоволен – сам Художник. Он снова перестал спать ночами и все искал, чего недостает его живописи.

Как-то раз он, осунувшийся от бесплодных поисков, открыл настежь створки окна. Свежий воздух хлынул в прокуренное помещение, и он закрыл глаза навстречу восходящему солнцу.

Во дворе, в свете нового дня, танцевала юная девушка. Ее пышная юбка была похожа на облачко, она кружилась, следуя ритму неуловимой музыки. Легкие ноги едва касались мостовой, белые птицы клевали из рук хлебные крошки.

– ГОЛУБКА! – прошептал растроганный Художник.

Зрители увидели новые картины – необыкновенно легкие, воздушные, голубые, как нежность. Люди начали дружелюбно улыбаться Художнику. Но скоро он опять помрачнел, хотя в город пришла весна и на деревьях распустились почки.

Художник подумал, что природа может помочь ему обрести душевное равновесие, взял этюдник с красками и отправился в парк. Только он устроился и сделал первый мазок на холсте, как услышал детский голосок:

– Папа, посмотри, что я нашла!

Обернувшись, Художник увидел, как мужчина и маленькая девочка нагнулись к земле и что-то рассматривают. Подойдя ближе, Художник еле разглядел у их ног дрожащую былинку.

– Такая хрупкая, а смелая, – восхитился отец. – Зеленый первенец весны!

– Зеленый первенец… – повторил Художник. – ЗЕЛЕНЫЙ!

И впервые на холсте родился цвет весны и рождения.

Зеленые картины не оставили равнодушным ни одного человека, на выставке всегда толпились люди… А Художника вновь охватила горечь. Желание коснуться следующей тайны не давало ему покоя. Спустя неделю, разуверившись в силе искусства в очередной раз, утомленный Художник нечаянно задремал в мастерской на стуле с кистью в руке.

Ему снилось, как он, маленький, строит с мамой дворец из песка. Мама совсем еще молодая, глаза у нее яркие, блестящие, в них отражаются река, сын… и ЖЕЛТЫЙ песочный дворец! Художник очнулся и набрал кончиком кисти не поблекшую краску детства.

Чтобы полюбоваться на его картины, люди стали приезжать на выставки даже из других городов. Художник долго был благодушен и весел, но почему-то снова заскучал и почти перестал выходить из мастерской.

Как-то раз к нему пришли незнакомая женщина и широкоплечий моряк. Женщина сказала:

– Я пришла поделиться с вами радостью! У меня сегодня замечательный день: ко мне вернулся мой дорогой сын, которого я давно считала погибшим. Двенадцатилетним юнгой он ушел в море, и много лет от него не было вестей. Но ваши картины объехали весь мир, и вот сын, увидев в далекой стране одну из них – желтую, приехал домой…

Моряк пророкотал:

– Не откажитесь, пожалуйста, от подарка: я привез вам ящик апельсинов из южной страны. А еще мы узнали, что вы ищете какую-то краску, и подумали: может, вы найдете его в нашей горячей признательности?

Художник засмеялся:

– О, вы мне очень помогли! Огромное спасибо вам за подарок и новый цвет!

ОРАНЖЕВЫЕ апельсины из южной страны были солнечными, как сама благодарность.

Теперь на свете не осталось людей, не видевших хотя бы одной картины Художника, и каждая оставляла в сердцах свой неповторимый цвет. Художник же, по-прежнему мучаясь чувством незавершенности, работал в мастерской ночи напролет.

Ласковая ладонь дотронулась до его плеча.

– Милый, – услышал он голос жены. – Милый, ты не жалеешь себя, отдохни… Я принесла тебе яблоко. Первое яблоко этого лета в нашем саду.

«Она любит меня, а я… я тоже ее люблю, но у меня так мало времени», – виновато подумал Художник и обнял жену.

– Мы разделим яблоко пополам, – сказал он, склонился к ней и увидел радужные от слез глаза.

Художник мысленно ахнул. «Где же был я все эти годы, когда в ее глазах, в одних только ее глазах мог найти все, к чему так долго стремился?!»

– Знаешь, милый, мне кажется, любовь – КРАСНОГО цвета, как это яблоко, – робко шепнула она.

Обретший краски мир, омытый недавним ливнем, просыпался за окном во всем своем великолепии. А над ним, как отражение всего прекрасного, что есть на земле, вставала ликующая семицветная радуга, благословляя рождение нового дня.

13

Матюша окончательно запутался в школьных проблемах. Его беспечное поведение в конце концов встревожило учителей. Пропуски и безнадежное отставание по физике возмутили учительницу, ведущую этот предмет. Классная руководительница позвонила папе. В ответ на его выпад Матюша воспроизвел старое утверждение дяди Кости о том, что ярко выраженному гуманитарию вполне достаточно знать в жизни таблицу умножения. Папа разгневался и чуть не повздорил по телефону с братом, все еще гостившим у родни. Дядя Костя так же по телефону разыскал племяннику репетитора. Сей ученый муж самоуверенно взялся за полторы недели вбить в башку недоросля курс, который физичка безуспешно вдалбливала в нее на протяжении нескольких лет. Вопиющая дремучесть, разумеется, обнаружилась быстро, и время занятий удвоилось соответственно репетиторскому гонорару.

Завидуя учебной легкости Робика и Эльки, их свободе, Матюша честно пытался раздвинуть лбом сгущенный туман недопонятых тем, но мысли витали далеко – в зальчике художественной студии, где над мольбертами склонились молодые живописцы. Между ними вышагивал бодрый старикан в черном халате, пестро-пятнистом спереди, – седая шевелюра прихвачена надо лбом широкой резинкой, бойкие глаза нисколько не потеряли интереса к работе и жизни, а белизна кудрявой бородки подкрашена вокруг смешливого рта табачной желтизной. Так описывала Владимирского Марина. Вот он склонился над ее холстом, подправил что-то, с виду небрежно…