Высотка - Екатерина Завершнева

Впрочем, их быстро отвлекла весна. У Михалины начался комсомольский роман. По вечерам в нашу дверь стучался некий Ярик, отличник-активист, Михаськин однокурсник. Отличники садились за стол, пили чай и приступали к учебе. Голова к голове разбирали конспекты, выписывали определения, критиковали буржуазную науку. Даже Юля, которую мы с Танькой после сдачи экзамена по антропологии прозвали мармазеткой, потому что она напоминала маленькую сердитую обезьянку, приходила домой с цветами и совершала обход по этажу, везде спрашивая вазочку и демонстрируя свой букет.

Вот увидишь, говорила Танька. Скоро. Если уж Юлька себе нашла, то за нами не заржавеет. Главное, не мелочиться, понимаешь?

Я понимала. Понимание было полным и распространялось на глубинные слои личности. По ночам мы вели осмысленные диалоги, сопровождающиеся громким хохотом — и все это во сне. Танька спрашивала, я отвечала, и наоборот. Юля и Михалина бодрствовали, добросовестно исполняя нашу просьбу — уловить тему разговора, записать хоть что-нибудь. Но каждый раз получалось одно и то же: мы отлично понимаем друг друга, нас — никто.

По вечерам нас навещали — Шурик, Зурик, Акис, Света и Рощин, это был базовый игровой состав. Когда Юля с Михалиной собирались баюшки, мы перетекали к Зурику, во вторую на этаже мужскую комнату (вторую и последнюю). Там находился еще один оазис.

Главным по оазису работал Зурик, и не потому, что он был аспирантом. Просто он лучше всех знал, что такое хорошо. Вокруг него это «хорошо» рассеивалось как семена одуванчика. В его комнате никто не ссорился вусмерть, не орал, не делил казенное имущество и не плел интриг за полагающуюся ему жилплощадь. Вопросы любого рода решались демократическим путем, казна была коллективная, мысли, аффекты и сигареты тоже.

Курили все, кроме Акиса, который успел отслужить в армии и даже повоевать с турками, но дурными привычками так и не обзавелся. Акис был чистокровным киприотом, атлетически сложенным и канонически прекрасным, как статуя работы Праксителя. Вообще-то его звали Михалакис, то есть просто Миша, но ходить Мишей ему не хотелось. Ему хотелось ходить Акисом. Когда я сказала, что у них любой мужчина ходит Акисом просто по факту типичного греческого окончания мужских имен, он засмеялся и сказал: ну и что, все греки — братья навек, это во-первых, а во-вторых, у вас же нет таких окончаний. Возразить было нечего.

Рощин писал какой-то многообещающий диплом. Каждый раз, когда я натыкалась на него в коридоре, вздрагивала — он был клоном доцента Пузырея, таким же бородатым ироничным всезнайкой. За что ни возьмись, он оказывался на полстраницы умнее и с хорошо просчитанным безразличием давал это понять; водил нас с Татьяной на ретроспективы Бергмана и Пазолини; выигрывал любое дело, с улыбкой подавая руку, на которой не хватало двух пальцев (на девушек это действовало гипнотически). Его ассоциативные двухходовки напоминали быстрые шахматы; лучшего партнера по игре во всякую словесную чепуху трудно было пожелать, а играли мы запоем, не разбирая дня и ночи, в контакт, пикник, буриме, мафию, кинга, сказочку и верю-не-верю; рубились в капусту, пленных не брали, иногда дело доходило до драк (мы с Танькой обе не умели проигрывать, в особенности друг другу), и тогда Акис вызывал Зурика. Заспанный Зурик появлялся из-за перегородки и, сияя джордж-харрисоновской улыбкой, спрашивал: «Что тут у вас такое, девочки? В чем ваша проблема?». Мы быстро приходили в себя и клялись, что введем мораторий на ночные игры, хотя каждый понимал, что это утопия.

У Зурика была Света, она возникла из ниоткуда и могла снова растворится в никуда. Хипповая блондинка, в хайратнике и фенечках, симпатичная, но очень ревнивая. Несмотря на дружеские отношения со мной и Танькой, периодически пыталась выцарапать нам глаза. Ей не нравилось, что мы смотрим на Зурика. Но на него невозможно не смотреть — помимо общечеловеческих добродетелей он был еще и нечеловечески красив. Он князь, говорил Акис, самый настоящий, родословная от потопа. Ну тебя, смеялся Зурик, у нас каждый второй князь, и что с того?

Шурик-Велосипед рассказал мне по секрету, что Зурик снял Светку с иглы, заставил учиться, после чего она сбежала и он ее нашел в канаве, без денег и документов, потом она два раза резала вены, ну и так далее. — Откуда знаешь? спросила я. — Мне Светка говорила. — Сама? — Конечно. — А ты поверил? Какой ты наивный, Шурик! Она ж тебя разыграла!

Шурик вроде бы успокоился, а я при первой же возможности изучила Светкины руки. На одной был тоненький белесый шрам, как раз на запястье, под бисерным браслетиком. Ну и что? Это еще не доказательство.

Если бы не они, тосковать бы мне со своей дудочкой, не перетосковать. Помучившись за себя и за Гарика, я с чистой совестью вешала дудочку на гвоздь и шла играть в буриме или в стишки. Стишки отличались от буриме тем, что первые две строки ведущий брал не из головы, а из книжки. Их надо было закончить в меру своих способностей, а потом, для сравнения, зачитывался оригинал. Лучше всего шли советские поэты и трудные классики, например, Данте. Я собирала наши произведения в коробочку, чтобы они дошли до потомков, ведь еще неизвестно, кого будут чаще цитировать — поэта Суркова или Сережу Рощина.

Тем вечером Олежка застал меня за чтением очередного шедевра. Две строки «Божественной комедии» были доведены Акисом до логического завершения:

Вечор верхом влачась одной тропойИ тяготой пути томясь в тревоге,Я шел вперед с протянутой рукой,Поочередно выставляя ноги, —

дописал Акис и уверенно поставил точку.

Олежка выслушал стишок и ехидно заметил:

— Вот ты чем занимаешься… Я так и знал. Выгонят, что будешь делать? В гомеры подашься? По миру с сумой?

— А почему это меня должны выгнать, — обиделась я. — Мы, между прочим, на повышенной стипендии, девочки-отличницы, ребятам пример. Пятьдесят рублей как с куста. Хочешь, покажу? Ты такой бумажки и в глаза не видывал.

— У тебя что, одной бумажкой? — спросил Олежка, насторожившись.

— Не веришь?

— Оба-на!.. Вся страна с ума сходит, а она сидит со своей бумажкой… как в танке… Вы тут вообще новости смотрите?

— Нет, конечно. А зачем? И где смотреть-то? Телевизора нет.

— И на улицу не выходите? В стране денежная реформа, слыхали? Сотки и полтинники обменивают, но в сберкассах такая давка, что хоть святых выноси. Завтра последний день, усекла? Дай сюда, я обменяю, у меня канальчик есть… Это все твои сбережения? Неудивительно.

— Вот представляешь, — сказала я, — была бы обычная стипендия, сорок рублей, ничего бы не случилось. Не надо выпендриваться, помнишь, ты мне говорил, перед сочинением? — Спохватившись, вскочила со стула: — Слушай, возьми Танькины деньги, ну пожалуйста… У нее тоже одной бумажкой.

— Ладно, давай. Я сегодня добрый.

— А что за канальчик, если не секрет?

— Секрет, но тебе скажу. Баев устроил.

(Черт. Черт. Сижу тихо, спокойно, вопросов не задаю.)

— Кстати, он на днях заявился к нам, тебя разыскивал. Очень расстроился, что не нашел. Чуть не плакал.

— Врешь ты все. Этот заплачет.

— Откуда-то пронюхал, что у тебя с Гариком…

— А что у меня с Гариком?

Олежка помялся, потом выдал:

— Если уж на то пошло, то я рад, что все развалилось. Пока это у вас продолжалось, я молчал, из солидарности. Но теперь-то можно высказаться? Гарик тебе не пара, а ты ему. Оставь ты его в покое, ради бога. Тебе нужен другой мужчина, крутой как кипяток, чтобы твои фокусы пресекать на корню. Шикарный, щедрый и остроумный, настоящий мужик, вот как я, — хохотнул Олежка и замолк.

Ничего кроме недоумения я не ощутила, хотя, наверное, могла бы. Пауза затянулась дольше, чем следовало, и Олежка толкнул меня локтем в бок:

— Шутка-нанайка! А ты что подумала? — спросил он опасливо и снова рассмеялся. — Мне такое счастье не сдалось, ты уж прости. Я тебя знаю как облупленную, столько пирожков на вокзале съедено… Мне нужна девушка тихая, скромная, как Дюймовочка, чтобы три зернышка в день и наперсточек водички, а ты, Арутюновна, обжора и…

(К вопросу о его остроумии. Олежка называл меня Арутюновной, ему казалось, что это отчество прикольней, чем Александровна.)

— …и все такое, — закончила я его мысль.

— Или вот Баев, у него не забалуешь. Чем не вариант? Хотя ему я тоже не пожелал бы. — Олежка полез во внутренний карман пиджака и достал сложенную вчетверо бумажку. — На. Вечно я у тебя на подсадных, еще не хватало записки таскать от твоих воздыхателей. Там номер телефона, я видел. Баев сказал, чтобы ты позвонила, если что.

— Если что?

— Это уж вам видней. Но я бы посоветовал не откладывать. Баев не я, он ждать не будет. Ну, покеда. Мне от вас больше часа домой добираться, а завтра на тренировку.