Дети Мафусаила - Роберт Хайнлайн

— Но ведь вы не станете же выспрашивать у меня совета?

— Нет, нет! С этим и так все ясно. Я уже принял решение. Совет Действия так или иначе был бы создан — неважно кем, мною или мистером Вэннингом, — поэтому-то я и решил поддержать это дело. Вопрос вот в чем: согласны вы помогать мне или нет?

Барстоу колебался, прокручивая в памяти политическую карьеру Форда. Ранний период долгого правления Форда был настоящим золотым веком государственности. Мудрый и практичный человек, Форд превратил в действующие правила принципы человеческой свободы, выработанные Новаком и облеченные в язык Договора. Это было время доброй воли и процветания, прогресса цивилизации, который казался необратимым.

Тем не менее наступила реакция, и Барстоу не хуже, чем Форд, понимал ее причины. Как только люди начинают сосредоточивать свое внимание исключительно на одной стороне дела в ущерб всему остальному, это означает, что подготовлена почва для процветания всякого рода демагогов, бездельников и честолюбцев. Семьи Говарда, сами того не ведая, вызвали кризис общественной морали, от которого сами теперь и страдали, — им не следовало несколько лет назад давать людям возможность узнать о своем существовании. То, что никакого секрета долголетия на самом деле не было, теперь не имело значения. Весть о нем разлагающе подействовала на общество — в этом коренилось главное зло.

Форд, судя по всему, прекрасно разбирался в происходящем.

— Мы будем помогать вам, — вдруг заявил Барстоу.

— Отлично! Что вы предлагаете?

Барстоу покусал нижнюю губу:

— Нет ли у вас возможности отменить это пагубное решение — приостановку действия Договора?

Форд покачал головой:

— Слишком поздно.

— Даже в том случае, если вы выступите перед публикой и заявите гражданам — лицом к лицу, — что никакого…

Форд прервал его:

— Я буду убран со своего поста раньше, чем успею договорить до конца. Кроме того, постарайтесь понять меня правильно, Заккур Барстоу: абсолютно не имеет значения то, что мне лично симпатичны вы и ваши люди. Дело не в вас, а в той раковой опухоли, которая разъедает общество, — бороться нужно с ней. Может быть, я слегка перегнул палку, это верно… но назад пути нет. Я должен довести начатое до логического конца.

По крайней мере в одном отношении Барстоу был мудрым человеком: он допускал, что другой человек может иметь противоположные взгляды и не быть при этом негодяем. Тем не менее он запротестовал:

— Но моих людей преследуют!

— Ваши люди, — возразил Форд, — составляют лишь небольшую долю десятой части процента от общего числа людей, а ведь необходимо найти решение, приемлемое для всех! Я связался с вами, чтобы узнать, можете ли вы предложить такое всеобъемлющее решение. Можете или нет?

— Я не совсем уверен, — медленно ответил Барстоу. — Предположим, я соглашусь, что вам следует и далее продолжать творить это беззаконие — арестовывать и допрашивать людей преступными методами, — скорее всего тут у меня выбора нет…

— Выбора нет ни у вас, ни у меня, — нахмурился Форд. — Однако даю слово: хотя я и не волен в своих действиях, я приложу максимум усилий, чтобы все делалось как можно более гуманным способом.

— Благодарю вас! Вы почти убедили меня в бесполезности вашего появления перед аудиторией, но Администратор имеет мощные средства информации в своем распоряжении. Нельзя ли воспользоваться ими, чтобы организовать кампанию по разъяснению людям того, что никакого секрета нет?

Форд хмыкнул:

— А вы сами подумайте, сработает это или нет?

Барстоу вздохнул:

— Пожалуй, не сработает.

— Уверяю вас, даже в случае успеха такой кампании проблема отнюдь не исчезнет. Ведь люди — в том числе мои самые преданные помощники — привержены идее фонтана молодости потому, что иначе их удел — терзаться горькими мыслями о бренности всего сущего. Вы знаете, что для них будет означать истина, неприкрытая правда?

— Продолжайте.

— Я мирился со смертью лишь потому, что считал ее Великим Демократом, беспристрастно вершившим свой приговор всем. А теперь вдруг выясняется, что и у смерти есть свои любимчики. Заккур Барстоу, хоть на миг попытайтесь понять зависть обычного человека — жестокую зависть, ну, скажем, пятидесятилетнего при виде одного из вас. Всего пять десятков лет, из них — двадцать лет взросления, и только к тридцати он становится приличным специалистом. Каких-либо успехов он добивается, когда ему уже далеко за сорок, и менее десяти лет живет действительно на всю катушку. — Форд придвинулся к экрану и заговорил с необыкновенной печалью в голосе: — И вот тогда, когда он чего-то достиг, приблизился к заветной цели, что он получает? Глаза начинают подводить его, молодой задор больше не бурлит в жилах, сердце и легкие уже не те, что раньше. Он еще не стар… но он чувствует первый холодок в груди. Он знает, что его ждет. Он знает. Знает!

Раньше это было неизбежно, и каждый человек свыкался с мыслью об этой неизбежности. Вдруг появляетесь вы, — горько продолжал Форд. — Вы — живой укор его немощи, вы — живая насмешка над ним в глазах его детей. Он не осмеливается загадывать на будущее, вы же радостно начинаете строить планы, которые лишь через пятьдесят лет будут реализованы — да что там! — через сто лет. Неважно, какого совершенства он достиг в жизни: вы догоните, перегоните, переживете его. И его немощь вызывает у вас жалость. Так разве удивительно, что он ненавидит вас?

Барстоу устало поднял голову:

— Скажите, вы тоже ненавидите меня, Слэйтон Форд?

— Нет. Нет, я не могу заставить себя ненавидеть кого бы то ни было. Но я могу сказать чистосердечно, — вдруг добавил Форд, — если бы секрет существовал на самом деле, я вытянул бы его из вас, пусть для этого мне пришлось бы резать вас на куски!

— Да, я понимаю. — Барстоу понурился, задумавшись. — Но ведь мы — Семьи Говарда — почти ничего не можем исправить. Не нами затевался этот опыт — все было сделано за нас. Правда, кое-что мы можем предложить.

— Да?

Барстоу объяснил.

Форд отрицательно покачал головой:

— Медицинская сторона вашего предложения выглядит вполне осуществимой, и я ничуть не сомневаюсь, что ваш генетический потенциал, даже будучи наполовину разбавленным, в состоянии значительно продлить обычную человеческую жизнь. Но даже если женщины и согласятся на искусственное оплодотворение, в чем я отнюдь не уверен, для наших мужчин это будет равносильно психологической смерти. Последует взрыв отчаяния и ненависти, который расколет человеческую расу и уничтожит ее. Неважно, что вы движимы благими намерениями: подрыв жизненных устоев человечества безболезненно не пройдет. Мы не можем разводить людей, как животных. Они не пойдут на это.