Луна Верховного 2 - Марина Эльденберт

Поэтому я делаю вдох и вместе с выдохом говорю:

– Чтобы поговорить о Рамоне. Чтобы узнать его лучше. Мы с ним знакомы всего ничего по сравнению с тем, как давно знаешь его ты.

– С детства, – подтверждает Сиенна без тени улыбки. Из-за чего сложно сказать, шутит она дальше или нет: – Я решила стать его парой, когда мне было девять.

– Но ты вышла за Микаэля.

– Потому что он в сотню раз лучше.

– Рамона?

– Меня, – хмыкает Сиенна. – Мы с Рамоном должны были стать парой из-за нашей похожести. Оба поломанные строгим отцовским воспитанием, верящие, что вместе сможем стать счастливыми. Рамон готовился быть альфой, а мне прочили роль первой волчицы. За красоту и мозги.

Она невесело рассмеялась.

– То есть, мне можно вернуться в кресло? – совсем без сарказма не получается, но таких откровенных разговоров у меня еще не было. Чтобы без танцев с бубнами, без того, чтобы щадить чужие чувства. Только правда. Острая, колкая, жалящая. Но в ней есть свое очарование – нам не нужно притворяться другими. Мы такие, какие есть. – Долго стоять на этом сроке неудобно.

– Да садись уже, – взмахивает рукой Сиенна и сама опускается на диван. Продолжает она только когда я возвращаюсь на прежнее место: – Ты хочешь знать, каким был Рамон? Особенным. Для меня. Для Мика. Для всех. Гений, которому не было равных ни в чем. Ни в учебе, ни в спорте, ни в прочих победах. Да, хранящим целомудрие девственником он тоже никогда не был.

Вспоминая нашу встречу, я могу представить, что сексуальная жизнь Рамона была более чем насыщенной. Но и я к нему не девочкой попала, так что ерунда это все!

– Вы же хотели стать парой, – напоминаю я.

– Этого я хотела. Иногда мне кажется, что я ему навязалась.

Сиенна прикрывает глаза и откидывает голову на спинку дивана. Несчастной она не выглядит, а вот усталой – да.

Мне не хочется это признавать, но:

– Это не так.

Волчица вскидывает голову, снова распахивает глаза, и в них злость.

– Решила меня пожалеть?

– Нет. Я просто наблюдательная. Наши с Рамоном отношения складывались не сказать чтобы гладко…

– С Рамоном никогда не бывало гладко! – фыркает она. Ну она и взрывная!

– Мне показалось, что он сожалеет о том, что произошло. Винит себя и хотел бы, чтобы все произошло иначе.

– Сожалеет? Серьезно? Да я буду самой счастливой волчицей, зная, что он испытывал хотя бы десятую долю страданий, которые выпали мне!

Вот теперь мне становится искренне обидно за Рамона. Потому что я чувствовала, что испытывает мой истинный. Как он относится к нашей дочери. Уверена, малыша Сиенны он тоже любил.

– Послушай, но он тоже страдал из-за ребенка. Это был его ребенок. И в отличие от тебя, ему больше нельзя было иметь детей.

– Что-то это его не остановило.

В ней когда-нибудь закончится яд? Или это бесконечный запас?

– Это случайность. Тем не менее Рамон взял ответственность за дочь. Он ее любит.

– А тебя он любил? – неожиданно спрашивает Сиенна, подперев подбородок кулаком. – Мы все про детей говорим, но не про тебя.

– Да, – отвечаю, не задумываясь и глядя ей в глаза. – Рамон не говорил мне этих слов, но говорил другие. И речь не только про слова: он много всего для меня сделал. Из-за меня он пошел против собственных правил.

– Рамон любил нарушать правила. С юных лет. Это ничего не доказывает.

Новые жалящие слова заставляют меня хмуриться.

– Ты говоришь, что по-прежнему любишь его, что хочешь почтить его память. Но при этом поливаешь его память грязью. Почему?

Сиенна сжимает губы в тонкую линию: видно, что она многое хочет сказать или сделать. Но ее ответ звучит холодно:

– Потому что он умер, а у меня до сих пор не получается его простить. За нашего ребенка. За наш неслучившийся союз. За то, что разрушил мою жизнь. – Она кривится: – Пафосно, но как есть.

А у меня от нахмуривания, кажется, скоро между бровей морщина появится.

– По-моему, ты утрируешь, Сиенна. У тебя прекрасная жизнь. Муж. Дети. И красота и мозги тоже с тобой.

– Красота, говоришь? – выдыхает волчица, закусываю губу так, что она белеет. – Что тогда ты скажешь на это?

Он оттягивает ворот водолазки так сильно, будто собирается разорвать ее на себе. Но эта мысль в следующее мгновение от меня ускользает, потому что я вижу, что Сиенна выбирает одежду под горло не просто так. Она прикрывает жуткий, уродливый, рваный рубец, будто рассекающий шею от края до края.

Этот шрам настолько страшный, что я не нахожу слов. Вся моя выдержка уходит на то, чтобы оставаться спокойной: не показать ни отвращения, ни тем более жалости. Возможно, первого Сиенна и ждет, иначе не устроила бы мне такое шоу, а вот второго никогда не простит. Слишком гордая она, чтобы позволять кому-то себя жалеть. А у меня едва получается сглотнуть горький ком в горле, ком сожаления и злости на того, кто это сделал. Потому что я знаю, каково это: месяцами прятать шрамы, пока они не сойдут, не рассосутся, благодаря регенерации вервольфов.

Если этой отметина на ее коже настолько давно, то почему он не проходит?

– Этому шраму больше десяти лет? Почему он не рассосался?

У меня получается сбить Сиенну с толку: очевидно, я реагирую не так, как она привыкла. Не падаю в обморок, не спешу утешать или убеждать ее, что ничего страшного. Это самая тупая фраза на свете, особенно, когда человек признается, что ему больно. А слышит в ответ: «Ничего страшного!» Тот, кто первым ее придумал, умом не отличался, но другие повторяют. Я понимала, что это страшно. Страшно каждое утро и каждый вечер смотреть на себя в зеркало и видеть не просто пару лишних килограмм, а отметину, напоминающую о том, что однажды ты потеряла все.

Сиенна сжимает-разжимает пальцы на водолазке, словно раздумывая: спрятать шрам или «пугать» меня дальше. Но потом все же поправляет ткань, приглаживает ее ладонями,