Бумажный тигр (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич

Инженер, создававший автоматона серии «Д», явно не стремился наделить его излишне антропоморфным строением — снабженные гулкими поршнями ноги были шире человеческих по меньшей мере в двое, а бочкообразная грудь и подавно не снилась ни одному атлету. Куда больше сходства с человеческим телом было заключено в голове и руках. Последние были оборудованы сложными миниатюрными захватами, по своей чуткости способными конкурировать с пальцами — дань необходимости для всякого автоматона, который создан для дома. Что до лица… Лэйд вздохнул. Автоматонам не требовались лица, все их нужды полностью удовлетворялись узкой вентиляционной решеткой, служащей так же для общения с внешним миром, и парой объективов. Все остальное представляло из себя глухую медную пластину, безликость которой скверно действовала всем в бакалейном лавке на нервы.

Не сдержавшись, Лэйд как-то раз заплатил художнику два шиллинга, и тот в меру способностей изобразил на лицевой пластине Диогена масляной краской человеческое лицо. Так как вдохновение он черпал в этикетке от английского бриолина, ничего удивительного, что Дигги обзавелся лицом джентльмена средних лет с роскошными черными усами и моноклем в глазу. С тех пор Лэйд утешал себя тем, что теперь-то его лавка и подавно защищена от грабителей — едва ли во всем Новом Бангоре сыщется человек, достаточно отважный, чтобы столкнуться с механическим слугой мистера Лайвстоуна.

Приказание, отданное ему Лэйдом, было исполнено в наилучшем виде, чашку автоматон сжимал в своей могучей руке.

— Нажал кабан на баклажан, — невозмутимо доложил он хриплым грамофонным голосом, — Лимон, но мил.

Лэйд принял из его руки чашку, но пить не стал, подозрительно принюхался.

— Что ж, в этот раз чай получился хотя бы жидким — уже недурной прогресс, мой друг. Ну-ка, ну-ка, что ты в него положил?..

— Корысти ради дарит сырок.

Лэйд прикрыл глаза, сосредоточившись на обонянии.

— Ага… Эфирное масло… Румяна мисс Прайс… Немного печной сажи и… Господи помилуй, персиковый сироп?

— И масоны носами, — подтвердил Диоген, — Кит — на море романтик.

— Недурно, недурно, старый ты хитрец. Еще и нарочно принялся разговаривать палиндромами?

— На доме чемодан.

Лэйд погрозил ему пальцем.

— Ладно, продолжай разыгрывать жестяного болвана, если тебе так больше нравится. Мы оба знаем, что когда-нибудь ты ошибешься, и будь уверен, я окажусь достаточно близко, чтоб это заметить! Ладно, ступай себе…

Лэйд не стал пить чай — выплеснул содержимое в цветочную кадку. Подумал несколько секунд — и полез рукой в бюро, в тот его дальний отдел, где грудой лежала подшивка «Эдинбургского обозрения», который он выписывал больше для виду, как и полагается всякому человеку в Хукахука, считающему себя тертым дельцом. Там, за газетами, надежно спрятанная, лежала небольшая серебряная табакерка, наполненная грубо молотым порошком, напоминавшим скорее водоросли, чем табачную стружку. И пахло от него не табачными плантациями, а соленым морем. Селёдочная чешуя — лучшее, что может предложить черный рынок Нового Бангора человеку, который не желает денег на хороший товар и умеет в нем разбираться. Лэйд с величайшей осторожностью набил пенковую трубку и чиркнул спичкой.

Рыба — опасная штука, с которой здравомыслящему джентльмену никогда нельзя связываться, сколь бы подготовленным и выдержанным он не полагал себя. Лэйду приходилось видеть людей, которых рыба свела в могилу за неполный год. Сперва щепотка измельченной рыбьей чешуи в ноздрю, чтоб снять накопившееся за день напряжение. На этот момент человека обычно выдают лишь глаза, которые делаются немного мерцающими, как покрытые ледяной корочкой ставки. Потом — уха из угрей или суп с карасьими потрохами. Это уже зелье серьезное, не для новичков. Люди, которые его употребляют, предпочитают носить перчатки даже в жаркий тропический день — чтоб скрыть тонкие перепонки, вырастающие между пальцами.

Дальше начинаются те глубины, о которых мало что известно законопослушной публике. Тушеный в сметане минтай. Скумбрия под майонезом. Филе красной рыбы на пару. Зловещие названия, и за каждым — еще более ужасные трансформации, плата за то удовольствие, которое кроется в рыбе, удовольствие стократ более мощное, чем самый чистый морфий или лучший китайский опиум.

Лэйд сделал короткую затяжку и откинулся на спинку кресла. Из гула ветра за окном постепенно возник шелест — шелест огромной невидимой волны, который окатил избитую и истерзанную душу, увлекая ее в теплые мягкие глубины океана. Туда, где не было ни безумного чудовища по имени Левиафан, ни зловещих девятерых его слуг. Где не существовало крохотных кровожадных убийц и воинственных дикарей, сумасшедших автоматонов и безумных поездов, несущихся где-то сейчас под толщей земли и скрежещущих от переполняющей их ненависти ко всему живому…

Двадцать лет… Сознание Лэйда скользило в теплых течениях, изгибаясь и ощущая величайшую свободу, ощущение которой даровано одним только детям моря. Великий Боже, я ведь даже не задумывался об этом, когда сказал Саливану. И верно — двадцать. Двадцать лет в самой страшной тюрьме из всех существующих, стократ более страшной, чем лондонский Брайдуэлл или даже королевский Тауэр. Непрерывно испытывающей тебя на прочность и терпеливо ждущей, где же, где же мистер Лэйд Лайвстоун даст наконец слабину, чтобы можно было сожрать его вместе с костями…

Из прихожей раздался скрип входной двери, невольно пробудивший Лэйда от той неги, которую даровала ему рыбья чешуя. Должно быть, он забыл накинуть запор, а ночной ветер Нового Бангора бесцеремонно вторгся в его лавку.

— Дигги! — крикнул он, — Запри дверь!

Момент был упущен, зыбкое ощущение спокойного счастья оказалось непоправимо нарушено. Невидимый океан, шелест которого он все еще слышал, сдался, отпуская свою добровольную жертву из мягких глубин, вверх, к безжалостному солнцу. Лэйд сделал еще несколько затяжек, но уже без особенного удовольствия.

Двадцать лет, подумал он устало, ну надо же. Я был уверен, что не выдержу и года. Что сойду с ума, что застрелюсь, что сгину в очередной из ловушек, сотнями которых Левиафан усеивал мой путь. Что превращусь в огромную рыбу, что погибну, сунувшись в логово угольщиков, что закончу дни в сырых подземельях Канцелярии… Но не сошел, не погиб и не сгинул. Раз за разом из какого-то нечеловеческого упрямства выныривал, и вновь пер, часто вслепую, часто безоглядно, снова куда-то пер, старый упрямый Чабб, тертый лавочник из Хукахука…

То, что когда-то казалось мне битвой за жизнь и разум, давно стало обыденностью. Неудивительно. Когда тебя впервые ведут на расстрел, готов обмочиться от ужаса. Но если на расстрел тебя водят ежедневно, так аккуратно, как мальчишка доставляет утренний номер «Рупора», через какое-то время научишься приветствовать палача скабрезными шуточками…

— А может, он просто не может меня отпустить? — спросил он вслух у пустой лавки, — Может, волей обстоятельств Левиафан так же привязан ко мне, как я сам к нему? Может, я даже не излюбленная его игрушка, а что-то вроде песчинки, угодившей в раковину много лет назад и сделавшуюся жемчужиной? Как вы думаете, мистер Хиггс?

Мистер Хиггс, конечно, нашел нужные слова.

— «Подавать ли телячьи отбивные с горчицей, или же с паприкой, всецело остается на усмотрение хозяйки», — прочитал Лэйд вслух, — Мудро сказано, старина. Как всегда, очень мудро.

* * *

Сэнди открыла лавку ровно без четверти девять. Может, она и испытывала слабость к беллетристике самого дешевого рода, но ее пунктуальность была несомненной. Скорее Лэйд поверил бы в то, что Новый Бангор за ночь пришвартовался к Гонконгу, чем в то, что мисс Прайс нарушит раз и навсегда заведенное правило.

— Доброе утро, Дигги.

— Ах, у маршала шрам уха! — тут же отозвался Диоген из прихожей, — Город массам дорог!

— Не обращай на него внимания, — пробормотал Лэйд, с трудом поднимаясь из кресла, — Сегодня наш Дигги взял за моду общаться палиндромами. Бьюсь на шиллинг, запасов ему с лихвой хватит до самого вечера.