Авалон - Александр Руж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Вадима зрели подозрения, что драконовским режимом он обязан не столько лечащим докторам, сколько Эмили. В отсутствие Горбоклюва ей сложно было бы уследить за опекаемым, окажись он на свободе. Она приходила к нему каждое утро, приносила молоко с рынка, пахучую сдобу и еще какие-нибудь вкусности, приятно разнообразившие скудный больничный рацион, состоявший в основном из пшенки и картошки, жаренной на зловонном тюленьем жире. Вадим выражал ей благодарность, но воспринимал не иначе как тюремщицу.
Будучи заперт в Обуховке, он чувствовал себя лоботрясом, прожигающим бесценное время. Чтобы извлечь хоть какую-то пользу из своего незавидного положения, он расспрашивал окружавших его эскулапов о том, какие изменения в сознании может повлечь пристрастие к дурманящим снадобьям. Но и тут не повезло: в корпусе работали в основном с телесными повреждениями. Могли дать консультацию по поводу выбитой коленной чашечки или раскроенного черепа, а касательно помешательств – нет.
– Не в моей компетенции, – отвечал анатом Гловский, распатронивая на прозекторском столе мосластого старика, найденного замерзшим близ Казанского собора. – Мозги для меня – это слизь. Относительно всех этих… м-м-м… нейронных реакций – это вам к Бехтереву.
Академика Владимира Михайловича Бехтерева Вадим знал не понаслышке – лежал у него когда-то в институте в качестве исследуемого феномена. И хотел бы встретиться, передать привет от Барченко, с которым тот дружил с незапамятных времен, но не выпускают! А звонить… нет, такие вещи по телефону не обсуждаются.
Отправил в институт Эмили. Она доложила:
– Академик на симпозиуме в Карлсбаде, будет только в начале февраля. Обратилась к его заму, но там какой-то недотыкомка, начал мне арапа заправлять… В общем, ноу комент.
После двух недель затворничества Вадим совсем извелся. Ради того, что ли, изнывал под арестом в Москве, чтобы, едва вырвавшись, попасть в острог в Ленинграде?
Кости подживали, дыхание уже ничем не затруднялось. После снятия ненавистного корсета он заговорил о выписке, но ему отказали, пугая подозрением на какой-то там плеврит. Все это выглядело полной туфтой. Горбоклюв все еще сидел в харьковском ДОПРе, телеграфировал оттуда, что контакт с Зайдером налаживается трудно и новостей нет. Немудрено, что Эмили подговаривала врачей подольше подержать Вадима в больнице. Об этом его по секрету проинформировал Гловский, с которым у него завязалось что-то вроде дружбы.
– Вы с этой мисс поаккуратнее, – доверительно посоветовал анатом, препарируя найденного на трамвайных путях подростка с отрезанной головой. – Знавал я… м-м-м… суфражисточек. Адская помесь! Она перед вами независимую натуру строит, но ежели вы ей в душу западете, то берегитесь! В колодки закует, цепью к себе привяжет… м-м-м… и станете вы ее принадлежностью на веки вечные.
Вадим краснел, и в сердце, за срастающимися полукружиями ребер, вздымался вал ожесточения. Чертова англофилка! Плясать под ее дудку, быть при ней дрессированным домашним пудельком… Да ни за что на свете!
И он задумал бежать. Смелый замысел был сопряжен с многочисленными трудностями. Больница представляла собой режимный объект: внизу круглосуточно сидел вооруженный вахтер, отставной буденновец, мимо которого и малая козявка не прорыскивала. Вдобавок к середине января ударили морозы, а у Вадима отсутствовала верхняя одежда – ее отобрали в приемном покое и передали Эмили.
Однако он решил не отступать. Манатками разжился в морге. Думал посвятить в свой проект Гловского, да поостерегся: хоть и душа-человек, но знакомы без году неделя – а ну как сдаст?
Поэтому в один из своих визитов в покойницкую, когда патологоанатом вдохновенно выкорчевывал из чрева убитой проститутки желчный пузырь, Вадим прокрался к куче сваленного в углу шмотья и выбрал то, что показалось наиболее приличным. Это было облачение, снятое санитарами со спекулянта, заколотого утром на Покровском базаре: костюм-визитка с конусообразным пиджаком об одной пуговице, расклешенные брюки, ботинки-бульдоги с тупыми носами, пальто из бобрика и шляпа фасона «борсалино». Вадим поскорее сгреб все это добро в охапку и незаметно унес к себе в палату. Исподнее не взял – побрезговал, к тому ж свое имелось.
Дождался ночи, переоделся, глянул на себя критически в карманное зеркальце, найденное в пиджаке. Н-да… Смотрелся, прямо скажем, как гротескный нэпман с газетных карикатур. И пиджачишко попался с изъяном – под левым плечом виднелся порез, окруженный запекшимися рыжими крапинами. Это от финки, которой хлыща прирезали. Подкладка вся кровью высохшей прохвачена. Но подкладку не видно, а порез платочком прикроем, который из нагрудного кармашка торчать будет. Что поделаешь, другого наряда нет.
Постоял у двери, послушал. После двенадцати в лазарете настало беззвучие, лишь постанывали в дальних палатах больные, да дежурная сестра шебуршала страницами журнала «Домашняя портниха».
Пора! Вадим подошел к окну, раздвинул занавески, повыдергивал запиравшие раму изнутри шпингалеты. Окно было на зиму заклеено полосками холстины, смазанными хозяйственным мылом. Чтобы отодрать их, хватило минуты. Управился бы и быстрее, но требовалось точно рассчитать движения и умерить пыл, дабы не создавать лишнего шума.
Он плавно повлек раму на себя. Всхрапнула, сука, как разбуженная лошадь. Вадим закаменел, ожидая, что сестра встрепенется и пойдет проверять.
Нет, обошлось. Стал тянуть снова – полегоньку, полегоньку. Рама болотно чавкнула, отворилась. За ней еще одна. Эту толкнул наружу. В палату влетел обжигающий холодом борей, закачал занавески, пошел гулять по темному помещению. Вадим взобрался на подоконник, обернулся. Порядок.
Еще с вечера, под предлогом того, что в больнице топят неважно, он выпросил у сестры-хозяйки второе одеяло. Свернутое в трубку, оно покоилось теперь на кровати, изогнутое и прикрытое – создавало мастерскую иллюзию закутавшегося с головой человека. Если кто и заглянет из освещенного коридора, все равно не разберет, что подделка.
Довольный своей предусмотрительностью, Вадим ступил на карниз. Ботинки скользили, норовили съехать с покрытого изморозью железа. Он оттолкнулся левой ногой и прыгнул к пожарной лестнице – той, на которую взбирался неизвестный подглядчик. Вцепился в бугристые от коррозии поручни, угнездился на решетчатой ступеньке. В боку задергало, появились неприятные ощущения – травма еще давала о себе знать. Ничего, будем надеяться, больше таких акробатических трюков
