Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эмма отпрыгнула назад при одном прикосновении.
– Не трогай меня!
– Прости, – извинился Далмау, когда они отошли подальше от шума. – Я не хотел ничего такого…
– Оставь, – перебила она.
– Оставить? Нет, мне бы хотелось продолжать. – (Эмма нахмурилась, ушла в глухую оборону.) – Не оставлять, а снова видеться с тобой. Завтра и послезавтра…
Сердце бешено билось, заставляло продолжать, выложить желания и чувства, пробудившиеся при одном только взгляде.
– Далмау… – Эмма вздохнула. – То, что между нами было, давно умерло.
– Неправда, ведь мы-то живы, – ответил он. – А раз мы живы, почему бы не…
– Потому, Далмау, потому, – снова перебила она. – Может, мы и живы, но во мне столько всего умерло… – Она так долго унижалась перед Эспедито, что это разъедало ее изнутри, не допуская даже мысли о мужчинах. Стоило лишь вообразить соитие, как она сгорала от стыда, чувствовала себя грязной, омерзительной, и извращения повара приходили на память, сковывая тело и дух, не способный сопротивляться. Ладно, стоит попробовать. Она глубоко вздохнула. Изгнала часть своих демонов и задышала ровней. – Смерть, – шепнула она Далмау, – не приходит внезапно; да, иногда так случается, но чаще всего она настигает постепенно, крадет счастье, дружбу, достоинство и под конец наносит роковой удар. Не думаю, чтобы ты понял, Далмау, – добавила она, видя, как он встрепенулся, изумленный, – но это так. Что бы то ни было, я пришла сюда не затем, чтобы вести разговоры о смертях и невозможной любви.
Хосефа рассказала ей о тяжелом положении сына: он никак не мог найти работу. Республиканцы, Леррус в первую очередь, должны ему помочь, убеждала женщина Эмму в тот же вечер, когда сам Далмау признался ей. Он не берет платы за живопись и не станет брать. Это – его вклад в борьбу; другие умирают с голоду или ставят под удар благополучие детей и жен. Работу у мозаичиста он потерял в том числе из-за своей политической деятельности, та же самая позиция не дает получить другую работу. Республиканцы должны как-то отреагировать, они пользуются влиянием, и к тому же это в их интересах: если Далмау будет нечего есть и нечем платить за комнату, он не напишет картину.
– Ты мог бы получить работу в одной из муниципальных бригад, которые займутся сносом домов, чтобы проложить проспект от этого места, где мы стоим, до самого моря, – предложила Эмма, предварительно оговорив, что беспокоилась за него и пришла сюда по просьбе Хосефы. – Предполагается, что работы по сносу начнутся где-то через месяц. Тебе интересно?
Далмау знал об этом проекте, проспект начнут, когда король Альфонс XIII приедет в Барселону, чтобы открыть строительство. Речь шла об одном из трех проспектов, предусмотренных Серда в его плане; ни один еще не был проложен. Этот, под названием Виа-Лайетана, станет первым и соединит новый город с портом. Снесут более шестисот домов, а их обитателей выселят в жалкие бараки, без канализации и прочей заботы о гигиене, наспех построенные прямо на берегу или на склоне горы Монжуик.
– Это проект для богатых, – ответил он. – Великому множеству рабочих семей придется выехать из своих домов в убогие хижины в гиблых местах. И все для того, чтобы капиталисты и буржуи могли быстрей добираться до порта и понастроили себе шикарных домов на новом проспекте.
– Верно, – согласилась Эмма, – но это единственное, что мне предложили. Республиканцы пользуются влиянием в городской управе.
– Не знаю, Эмма, – колебался Далмау, такой проект городской застройки ему претил. – Мне нужна работа, но не хочется быть частью такого безобразия.
– Значит, тогда… – начала Эмма.
– Я подумаю, но предупреждаю: если найду другую работу, сколь угодно скверную, соглашусь не раздумывая.
Несколько мгновений они стояли молча, стараясь друг на друга не глядеть.
– Тебе решать.
– Хочешь посмотреть, как продвигается картина? – к ее изумлению, вдруг спросил Далмау.
– И познакомиться с двумя бабами, которых ты ублажаешь? – невольно вырвалось у Эммы. Далмау побледнел и перевел взгляд на молодого бойца, который чуть поодаль убивал время, гоняя по мостовой воображаемые камешки. – Нет, не хочу, – вернула его к реальности Эмма. – Увижу картину, когда ты будешь вручать ее Народному дому.
– Эмма… – хотел было повиниться Далмау.
– Ты не должен мне ничего объяснять, – прервала его та.
Она не хотела вступать с ним в какие бы то ни было отношения, и все-таки личная жизнь Далмау задевала ее, и от такого мучительного, глубинного противоречия она никак не могла избавиться. В любом случае у нее не было никакого права обсуждать его развлечения, сказала она себе, и надо же было так легкомысленно, делая вид, будто ей нет ни малейшего дела, заговорить о любовных похождениях Далмау.
– Надумаешь насчет работы – скажешь, – без околичностей распрощалась она.
Эмма тысячу раз обещала себе никогда не упоминать об отношениях Далмау с другими женщинами, и вот пожалуйста – при первом же случае стала упрекать. Вышло невольно, из самых потаенных глубин, будто отточенное лезвие, скрытое внутри, вдруг выскочило,
