Игра крови и пыли (сборник) - Роджер Желязны

А теперь домой на такси. Интересно, который сейчас час в Фивах?

Деверс смешивает крепкий коктейль, чего он обычно не делает. А я рад, что восприму эти финальные моменты через призму его парящей фантазии.

Он в каком-то причудливом настроении. Как будто он почти знает, что случится в час ночи,— как будто он знает, как атомы рванутся из своей непрочной клетки, оттирая плечом армию Титанов, как жадная, темная пасть Средиземного моря вопьется в пустоту Сахары.

Но он не мог бы узнать, не узнав обо мне, и, когда начнется ужасающая красота, он будет персонажем, а не зрителем.

Мы оба встречаем взгляд светло-серых глаз из зеркала в отъезжающей панели шкафчика. Он перед выпивкой принимает аспирин, а это значит, что он нальет нам еще.

Но вдруг его рука остановилась на полдороге к аптечке.

В обрамлении кафеля и нержавеющей стали мы увидели отражение чужака.

— Добрый вечер.

Два слова после десяти лет, и в самый канун последнего представления!

Глупо было бы мобилизовывать его голос на ответ, хоть я и мог бы это сделать, и к тому же это бы его расстроило. Я ждал, и он тоже.

Наконец я, как органист, тронул нужные педали и струны:

— Добрый вечер. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания и принимайте свой аспирин.

Он так и сделал, а потом приподнял с полки свой бокал:

— Надеюсь, тебе нравится мартини.

— Да, и очень. Пожалуйста, выпейте еще.

Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную.

— Кто ты такой? Психоз? Диббук?

— Нет-нет, ничего подобного. Я просто один из публики.

— Что-то не помню, чтобы я тебе продал билет.

— Вы меня прямо не приглашали, но я подумал, что вы не будете против, если я буду вести себя тихо...

— Очень благородно с твоей стороны.

Он смешал еще один коктейль, потом взглянул на дом через дорогу. Там горели два окна на разных этажах, как перекошенные глаза.

— Могу я спросить — зачем?

— Да, разумеется. Может быть, вы даже сможете мне помочь. Я — странствующий эстет. В тех мирах, где я бываю, мне приходится одалживать чужие тела — предпочтительно существ, имеющих похожие интересы.

— Понимаю. Ты взломщик.

— В некотором смысле — да. Но я стараюсь не вредить. Как правило, мой хозяин даже не подозревает о моем присутствии. Но скоро я должен вас покинуть, а последние несколько лет меня волновала одна вещь... И раз уж вы догадались обо мне и не впали в беспокойство, я бы вас хотел о ней спросить.

— Выкладывай свой вопрос.

В его голосе вдруг прозвучали горечь и глубокая обида. Я сразу же увидел из-за чего.

— Пожалуйста, не думайте,— сказал я ему,— что я влиял на все ваши мысли и поступки. Я только зритель. Моя единственная функция — созерцать красоту.

— Как интересно! — насмешливо скривился он.— И когда же это случится?

— Что?

— То, что вынуждает тебя уйти.

— Ах, это...

Я не знал, что ему рассказать. Как бы там ни было, что он может сделать? Только страдать чуть дольше.

— Ну?

— Просто кончилось мое время.

— Я вижу вспышки,— сказал он.— Дым, песок и шар огня.

Он был очень восприимчив. Я думал, что скрыл эти мысли.

— Видите ли... В час ночи настанет конец мира.

— Приятно знать. Как?

— Есть некоторый слой расщепляющихся материалов, которые собираются взорвать в проекте Эдем. Начнется колоссальная цепная реакция...

— Ты можешь это как-нибудь предотвратить?

— Я не знаю как. Я даже не знаю, чем это можно остановить. Мои знания ограничены искусством и науками о живом. Вот вы сломали ногу прошлой зимой, катаясь на лыжах в Вермонте. Об этом вы даже не узнали. Это я умею.

— И труба вострубит в полночь,— заметил он.

— В час ночи,— поправил я его.— По среднеевропейскому времени.

— Успеем выпить еще один бокал,— сказал он, глядя на часы.— Только пробило двенадцать.

Мой вопрос... Я прочистил воображаемое горло.

— Ах да. Так что ты хотел бы знать?

— Вторую часть отклика на трагедию. Я столько раз видел, как вы через нее проходите, но почувствовать не могу. Я воспринимаю ужас — но жалость от меня ускользает.

— Испугаться может каждый,— сказал он,— это легко. Но проникнуть в душу человека, слиться с ним — не так, как ты это делаешь, а почувствовать все, что чувствует он перед последним, уничтожающим ударом,—так, чтобы ощутить себя уничтоженным вместе с ним, и когда ты ничего не можешь сделать, а хочешь, чтобы смог,— вот это и есть жалость.

— Вот как? И ощущать при этом страх?

— И ощущать страх. И вместе они составляют великий катарсис истинной трагедии.

Он икнул.

— А сам персонаж трагедии, за которого вы все это переживаете? Он ведь должен быть велик и благороден?

— Верно,— он кивнул, как будто я сидел по другую сторону стола.— И в последний момент, перед самой победой неизменного закона джунглей, он должен прямо взглянуть в безликую маску бога и вознестись на этот краткий миг над жалким голосом своей природы и потоком событий.

Мы оба посмотрели на часы.

— Когда ты уйдешь?

— Минут через пятнадцать.

— Отлично, у тебя есть время послушать запись, пока я оденусь.

Он включил проигрыватель и выбрал пластинку.

Я неловко поежился.

— Если она не слишком длинная...

Он оглядывал свой пиджак.

— Пять минут восемь секунд. Я всегда считал, что эта музыка написана для последнего часа Земли.— Он поставил пластинку и опустил звукосниматель.— Если Гавриил не появится, пусть тогда это сработает.

Он потянулся за галстуком, когда в комнате запрыгали первые ноты «Саэты» Майлза Дэвиса — как будто раненая тварь карабкается на холм.

Он подпевал себе под нос, причесываясь и завязывая галстук. Дэвис отговорил медным языком о пасхальной лилии, и мимо нас шла процессия: ковыляли Эдип и слепой Глостер, ведомые Антигоной и Эдгаром; принц Гамлет отдал салют шпагой и прошел вперед, а сзади брел черный Отелло, за ним Ипполит, весь в белом, и герцогиня Мальфийская — парад памяти многих тысяч сцен.

Музыка отзвучала. Филипп застегнул пиджак и остановил проигрыватель. Аккуратно вложив пластинку в конверт, он поставил ее на полку между другими.

— Что вы собираетесь делать?

— Прощаться. Здесь неподалеку вечеринка, на которой я не собирался быть. Думаю, сейчас я туда зайду и выпью. Прощай и ты. Кстати,— спросил он,— а как тебя зовут? После десятилетнего знакомства я должен тебя хоть сейчас как-то назвать.

Полусознательно он предположил одно имя. До сих пор у меня имени не было, так что я взял это.

— Адрастея.