Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Перед входом в «палаццо» Смольного идут усиленные работы по сооружению решетки и ворот, статуя Карла Маркса заменена небольшим его выкрашенным в черный цвет бюстом. Самый Смольный более опрятен, нежели каким я его видел в 1917 году. В просторной комнате № 8, в нижнем этаже налево, за глухой перегородкой с отрытыми форточками восседает комиссия ликвидаторов и барышень. Перед форточкой — длинный хвост большей частью оптантов-чернорабочих, но тут же я встретил и Жесселя, отправляющего свою дочь на дачу в Финляндию, грузного г-на Джонсона, жену А.А. Богданова, еще кое-кого. Из окон комнат — вид на залитый солнцем сад, в котором гуляли институткой моя мамочка, Нурина Оля, Маша и Мила, многие другие родственницы, знакомые и просто прелестные создания. Сейчас он пустой и перерезан широкой, унылой, параллельной фасаду дорогой под самыми окнами.

Первое стояние (около часа) — для подачи товарищу Тейхштелю наших анкет. О ужас, его глаз остановился на незаполненной по рассеянности графе 5 Акицыных ответов. Почему? Чем занимается? Не служит? А почему командировку? Все же подписывает на предмет уплаты налога, но строго предписывает все заполнить. Решили с Тройницким написать так: живет на средства мужа (до 1917 года), помогает ему в работе. Длинное стояние в соседней комнате, где платят по 22 рубля золотом за паспорт, так как какое-то сомнение вызывают мои червонцы, можно ли их принимать? Пропадавший 1,5 часа начальник разъясняет бестолковым дурам, что можно. Здесь без перегородок, зато между пишущими бабами сплошной разговор, смех, флирт с заходящим сотоварищем. Выходит 4 червонца и 200 руб. Забавно, что посреди комнаты на столе показано, где какой тариф, выставляется последний курс.

Когда Тройницкий платил, то таковой менялся (повышен). После этого очередь для приобретения марок (уму не хватило взять в долг у Тройницкого). Снова очередь для окончательной подачи. Тройницкий, сначала забавлявшийся сообщениями всяких справок оптанта и проч. перипетий по персидским коврам, не выдерживает и бросает меня.

Позднее Тейхштель строго проглядывает анкеты, интересуется, чем заняты мои с Акицей родственники. Я не могу указать, чем заняты Миша, Володя. От конфузии называю художниками, и он, как будто удовлетворившись, отпускает меня с обещанием, что 20-го паспорта будут готовы. Тут же встретился и заходит за перегородку, как у себя дома, Макс Дарский. Мне бы пришлось прождать еще час (было уже 4), пока меня не вызвали для вручения квитанций, но Дарский проникает в святая святых и достает их для меня сразу, причем вызывается помочь и в том случае, если бы произошла задержка с паспортом. Он же на авто довозит меня в компании с молодым человеком, русским представителем американской компании, которая приглашает наш балет и оперу; меня он спешит успокоить: «Жар-птица» пойдет в фокинской редакции, и, вероятно, согласятся и на фокинскую редакцию для «Петрушки».

Дома радость — письмо от Мексина: деньги за «Черную курицу» высланы и можно их получить. Вот мы и обеспечены до отъезда, и не нужно больше затрачивать фунты. Зато удручает Юрий: ибо его многомесячный труд — иллюстрации к «Щелкунчику» — как будто остаются без применений (и едва ли он за них получит гонорар). Атины «Дивные радости» тоже неизвестно, когда увидят свет. Почти весь вечер сидел на Кокином балете. Были и Зина, Женя, Бушен, и запрошенная по телефону Добычина что-то путает, мол, покупатель был у нее, но она в это время принимала со двора дрова, и тоже обещает, что вопрос выяснится в понедельник.

В газете последний фельетон Троцкого. Все же не лишенный блеска, но очень пустой, болтовня. Вот этот будет помельче Бонапарта! Совершенно гениально интервью с Сокольниковым, в котором самым наглым образом говорится о стабилизации рубля и других небылицах. Падение курса приписывается ввозу иностранных продуктов, ныне обещает повышение благодаря усиленному вывозу (из-за которого сахар дошел до 100 лимонов, а прежние деньги до 1 рубля). На последней странице объявление, приглашающее нянек, бонн, кухарок и проч. публикации, причем уже не требуется санкция «Биржи труда». Это ли не победа жизни?

Прочел мемуары Боде о своей пятидесятилетней хранительской деятельности. Любопытны анекдоты о старике императоре Вильгельме (выставлен в симпатичном свете: скромность, вежливость, тонкое природное чувство), о супруге кронпринца (мелочное завистничество, сумасбродная, мятущаяся «империалка»), о нелепом директоре, графе Щедоне, «которого знавал и Липгардт». Поучительно, что ряд лучших своих приобретений Боде удалось сделать выгодно благодаря тому, что вещи считались поддельными или малодостоверными.

Жара, дождь, посвежело.

Утром заходил Беренштам. Рассказывал о чудесах, творящихся в Петергофе благодаря наплыву экскурсий, приезжающих с пароходами. На днях руководителям пришлось на купеческой лестнице вступить в рукопашный бой и энергично побить несколько «морд», чтобы осадить толпу в 1500 человек, требовавшую войти во дворец сразу. И мордобой только и спас, иначе все бы разнесли. В парках без сторожей идет сплошная ломка кустарников, скамеек и проч., влезают на фонтаны, на статуи. Иногда бывают одновременно тысяч пять-шесть, из коих, разумеется, самое минимальное количество чем-то интересуется, что-то изучает и чем-то наслаждается.

Сейчас Беренштам хлопочет, чтобы ему предоставили еще 500 туфлей, в которых посетители обязаны шлепать по залам. Много у него возни и с квартирами, жены Ерыкалова и Ятманова поссорились из-за кисейной комнаты, и та теперь пустует. Вообще-то поселилась на лето масса народу (характерно, что нам так и не предоставили, хотя знали, что я сейчас не прочь устроить там семью), одна супруга устроила даже в светском доме в Александрии лечебницу.

Пишу письма, исправляю перевод своей статьи, приходится его весь сделать заново. Весь день корректирую либретто балетов для Америки. Бесят выражения — Петроградский академический театр, когда речь идет о первых спектаклях, происходивших в Петербурге в Мариинском театре; «профессор консерватории» Глазунов и т. п. Вообще масса исправлений и вычеркиваний. Наибольший восторг от «Раймонды», от самого балета и даже претензия возвести эту ерунду в перл создания. Такое мнение, раскрывающее всю безнадежную провинциальность балетной среды, вообще царит в этом мире, и я должен такие вещи скреплять своей подписью! Уморился!

К обеду Александра Павловна Боткина, которую потом мы с Тасей встречали у остановки трамвая на Садовой. Она поправилась, но как-то засушилась. Поразила она нас (как и почти все москвичи, на которых гораздо тяжелее лежит гнет советского режима) своим дотошным знакомством со всевозможными современными нормами по части квартирных прав владения и т. п. Тон к Петербургу такой: вы здесь ничего не испытали, ничему не научились, живете, как буржуи, вернулись к своим преимуществам (последнее, вероятно, из-за Моти, которая уже не сидит с нами и с которой гости не считают нужным здороваться за руку). О посылках АРА говорит с умилением (а получила их всего две-три) и с завистью. Крен в Москве отправил посылки только Остроухову, патриарху, Васнецову и Кастальскому.