Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«О своем первом осознании себя в сфере чувственного, внезапном, как обморок, без долгих потных рук и подглядываний сквозь процарапанные замазанные окна, кажется, письменно нигде не упоминал… Позже свои счастливые минуты избегал описывать, нерв его узоров на любовную тему всегда в неразделенности или ненайденности, в любовном томлении» (ХГ 2: 110).
4. Деликатный вопрос(длинноносые и курносые)
Искренность Харитонова проявлялась и в том, что он не скрывал от читателя не только своей гомосексуальности (многие интеллигенты могли бы закрыть на это глаза), но и своего антисемитизма (который в глазах российской демократической интеллигенции, да еще в годы официальных гонений на евреев, непростителен). Харитонов отличался идейным антисемитизмом, с этаким патриотическим и почвенническим уклоном. Он признавал благодетельность сталинских препон евреям в продвижении наверх, радовался раскрытию псевдонимов. Впрочем, антисемитизм его был с оттенком уважения и даже преклонения перед евреями и с самокритичным огорчением за русских.
«Тонкий вопрос, сложный вопрос, деликатный вопрос. Государство не любит растворенных евреев, а когда они нация как казахи, эстонцы, молдаване, пожалуйста. А они ведь, как известно, не нация среди наций, а что-то совсем, совсем другое. И вот этого боится всякое государство, наше тем более. «Да, я, говорит, не еврей. Я просто гомо сапиенс». Но как же просто гомо сапиенс, если всё же очевидно, что и еврей…. О, не лукавь, что вы такой же народ, как и все народы, уж тут и Иисус Христос по земному воплощению, и апостолы, и всяческие вожди, Марксы, Фрейды, уж тут вам только остается так задрать кверху свой длинный нос, что станете еще курносее нас» (ХГ 1: 262). «Устанавливают порядок Евреи; потом когда он изживет себя сами его расшатывают. А Русские рады любому закону тупому и порядку лишь бы шло как всегда чтобы лень была в покое. Мы ненавидим, жидов. Мы друзья лени и установившегося порядка» (ХГ Г. 185).
Антисемитизм его был идейным, не бытовым. У него было много друзей-евреев. «По отдельности многие из них, может быть, и достойны любви, — писал он. — Безусловно. Но вместе они Евреи. И или они или мы…. Не может человек с длинным носом спеть русскую песню» (ХГ 1: 225).
Но любовников-евреев не было. Завел себе одного еврея «для коллекции». Точнее, полуеврея, Валеру, «стройный мальчик не развязный». Долго обхаживал его. Когда лежали вдвоем, открыл ему, что заранее имел на него виды. Тот замкнулся:
«возможно жидок не хочет пока этого клейма. Затем я развивал любимый взгляд о евреях, почему определяется лет в 30-ть партийность и русские к этому времени должны точно не любить евреев. И юдофобию на почве культуры осмысливать так. Что при нашей культуре, где нужна дипломатия и паллиатив, евреи как правило выйдут вперед; а русский чем исхитряться, лучше вообще ничего не будет делать, так умнее, и про-божьи, а тот русский, кто захочет перехитрить свою душу, все равно хитрее еврея не перехитрит. Там, где нужен товар, хоть товар для душевного употребления, для еврея поле. Все подделки — кино; переводы художеств с других языков, все поле евреям. И по относительным расценкам, по рынку, их товар тоньше, хитрее. В нем больше подмешано души и международной человечности. Но где нужно государственное и партийное, они банкроты. И где нужна только душа, только безумие, только Бог без подмеси и монашеское одиночество, они самые великие банкроты. … И в глазах недалеких жидов и русских с замороченным умом, кто верит по глупости их консервам для бедных, жиды умный народ. А на самом деле народ в основе недалекий, потому что хитрят все равно по недалекому расчету, а самая большая хитрость по самому золотому расчету, когда ее нет и расчета нет ни на что» (ХГ 1: 204–205).
Антисемитизм его был странным: он не только признавал за евреями силу (это для антисемитов равносильно сигналу об опасности), но и признавался, что с детства водился именно с евреями, потому что и сам был по воспитанию, по интеллигентности, по удаленности от среды как бы евреем (ХГ 1: 208–209).
«Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое-что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывал прямо чтобы не побили. … И с жидами было легче сходиться на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту. И смело можно не пить. Но пропасть между нами была из-за их любви к науке и здравого розовощекого жидовского живучего смысла. Поэтому я слава Богу от жидов был гораздо дальше. Хотя и не мог минуты пребывать среди своих душевных фамильярных пьяниц» (ХГ1: 208–209).
Националистам заранее отвечаю: да нет, у него чисто русское лицо.
Он вообще уподоблял «голубых» евреям (1: 248): та же повсеместность и та же отчужденность. Как и евреи, «гомики» — часто на виду, они — пища для анекдотов, предмет зависти и ненависти толпы (там юдофобия — тут гомофобия). Впрочем, до него эту идею подробно развивал Марсель Пруст (1993а: 27–30): педерасты избегают друг друга, ищут общества людей, которые были бы им во всем противоположны и которые не желают с ними общаться, вместе с тем они окружают себя такими же, как они, потому что их преследуют, потому что их срамят, даже в истории им доставляет удовольствие напомнить, что и Платон был таким же, в чем они опять-таки уподобляются евреям, которые аналогично напоминают о еврействе Христа…
О его антисемитизме очень тонко написал Яр. Могутин. Он заметил, что идейный, рассудочный антисемитизм Харитонова («устройство, заведенное евреями», «еврейская опасность») как бы переходит у него в антисемитизм животный, физиологический («жиденок
