Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Алексей подумал, что ослышался, поднял руку, словно собираясь протереть глаза.

— Какой Шматков? — невольно вскрикнул он.

— Иван Шматков, — ответил молодой рабочий. — Мостовик из бригады Никитюка. Про Епифана Шматкова, бригадира, слыхали? Так я его младший брат.

— Ах, вон что! — точно все еще не веря, сказал Алексей. — А я то вас и не знал…

— Да и не могли знать, товарищ начальник. Ведь я в те поры, до войны, совсем мальчонкой был и в школу только ходил…

— Ну, Иван Данилович, взволновали вы меня, — сказал Алексей и протянул руку. — Будем знакомы. А здорово вы похожи на Епифана. Сначала я так и подумал: Епифан.

Чистое юное лицо Ивана Шматкова потемнело, светлые брови нахмурились.

— Да, не повидаешь теперь Епифана, товарищ начальник. Из могилы не вертаются. Сразили его фашисты на этом мосту.

— Ну, а вы… Вместо него, что ли? — спросил Алексей и ласково, по-отечески улыбнулся.

— Да выходит, что так. На место брата заступил.

Алексей и Ваня Шматков очень дружелюбно разглядывали друг друга. Как гул прибойной волны, накатывался на них шум дружной работы.

— Вот что, Иван Данилович, — дернув плечом, словно стряхивая с себя груз воспоминаний, сказал Алексей. — Если вы решили заменить брата, так давайте теперь постараемся и мост побыстрее восстановим.

Ваня Шматков ответил с уверенностью, напомнившей Алексею убежденную уверенность Епифана:

— Постараемся, товарищ начальник. Ребята говорят: через неделю поезда надо пустить.

— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул Алексей и протянул руку. — Желаю успеха.

«Вот скажет сейчас: „Будьте в надеже“», — выжидающе насторожился Алексей, но Ваня Шматков, чуть подтянувшись и несмело пожимая руку начальника, ответил застенчиво и скромно:

— Сделаем, товарищ начальник. Постараемся… — и рысцой побежал к берегу.

Отдав нужные распоряжения, Алексей поднялся на крутой холм, откуда открывался широкий вид на реку и на мост. Волнующая музыка труда приглушенно докатывалась и сюда, удары молотков, пыхтение крана эхом отдавались в лесу. На противоположном берегу дымил паровоз, подтягивая платформы с рельсами. Предосеннее солнце играло на взбаламученной глади сонной реки.

«Вот и потекла жизнь. И никому никогда не остановить ее, не повернуть назад», — подумал Алексей и весело огляделся…

Впервые навестить отца Алексею удалось только в конце октября, когда он расставил и пустил в действие все людские и технические силы. Это было необычайно трудное и то же время радостное время. Никогда еще Алексей не погружался с таким наслаждением в работу.

В душе его все еще жили воспоминания, мысли и чувства, вынесенные из фронтовых будней. Любимый труд не мог окончательно выветрить их, и Алексеи часто просыпался ночью от пригрезившегося ему орудийного или бомбового грохота, от мучительных фронтовых забот, в которых жизнь вверенных ему людей приобретала значение громадного, не имеющего цены капитала. На войне Алексей особенно научился беречь человека… «Война — громадная трата самого главного и драгоценного — человеческих жизней, — часто думал Алексей. — Моя партия, тружеником которой я являюсь, сделает в будущем все, чтобы этой траты больше не повторялось. Я верю в это, я сам буду делать все, чтобы этого добиться!»

Снова Алексей собирал людей, приглядывался к каждому, ставил каждого на свое место, сплачивал их в большую и дружную трудовую семью. Опять ездил по строительным участкам, где уже начались очистка выемок, котлованов и восстановление железнодорожного полотна, опять выслушивал на совещаниях технических руководителей и рядовых рабочих, отдавал приказания, хлопотал об ускорении доставки строительных материалов и оборудования, опять ходил по баракам рабочих и, заглядывая в каждый уголок, выслушивал жалобы и помогал людям устраиваться.

Несколько раз Алексею пришлось выезжать в Москву для решения сложных, в связи с трудностями военного времени, вопросов. Иногда ему удавалось быстро решать их, а иногда приходилось задерживаться в Москве.

В одну из таких поездок Алексей слетал в Ростов. Старый, потрепанный автобус доставил его с аэродрома в город, и Алексей, выйдя из него на улице Энгельса, быстро зашагал на Береговую…

Он с волнением вглядывался то в опустошенные скверы, то в обвалившиеся карнизы, то в нависавшие, как скалы, стены разрушенных домов, кое-где уже одетых в свежеотесанные бревна и доски лесов.

«Сколько дело, вокруг, сколько работы!» — думал Алексей.

Свидание с отцом было непродолжительным.

К немалому удивлению, Алексей нашел его не таким, каким ожидал встретить. Вместо дряхлого, беспомощного старика он увидел сухого, жилистого и все еще крепкого человека с ясным умом.

После очень бурной встречи Прохор Матвеевич шутливо оглядел сына, одобрительно заметил:

— Хорош. Таким я и хотел видеть тебя. Фронтовая службица совсем отполировала тебя. И солидности прибавилось… Вот только седина ни к чему… С затылка на старика похож. Рано, рано!

Прохор Матвеевич растроганно продолжал:

— А сынок — твой, твой… Копия — Катя. Только хохленок настоящий. По-украински заворачивает: «що» да «хиба»… И никак не приучу к старому имени… Зову Лешкой — не откликается, да и только. Но, кажется, уже свыкается… Лешка, Лешка! — позвал Прохор Матвеевич.

Анфиса Михайловна вывела за руку из спальни смуглоликого мальчика, с тонкими чертами и темными, глубокими глазами.

Алексей взглянул на него… Тогда, в лесном партизанском городе мальчик не поразил его таким сходством с Кето, может быть, потому, что не пришлось хорошенько разглядеть его… А теперь из каждой черты на лице Леши как бы просвечивало ее памятное выражение — какая-то особенная ясность взгляда и недетская задумчивость.

— Ну? Похож? — с гордостью спросил старик.

— Похож, — глухо согласился Алексей и, присев на корточки, протянул к мальчику руки. — Ну-ка, иди сюда, Леша!

Мальчик взглянул на Анфису и деда, медленно приблизился к Алексею.

Анфиса ободрила его, сказав:

— Иди, иди, чего насупился? Вот какой! Это же и есть тот папа, что нашел тебя в лесу… Я же тебе говорила…

Обняв худенькое тельце сына, Алексей прижал его к себе. На него пахнуло сладким, сжимающим горло родным запахом… Из глаз его текли слезы, и он не замечал их…

Прохор Матвеевич громко сморкался, отвернувшись к окну.

Вынув из чемодана купленные в Москве игрушки, Алексей разложил их перед сыном.

— Ой-ой! Як богато! — вскрикнул Леша, забавно всплескивая ручонками. — Ты — мой папа, и это все мое?

— Твое, твое, — отвечал Алексей, целуя сына.

— А куда уехала моя мама? — старательно выговаривая слова, допытывался Леша.

Алексей переглянулся с отцом и теткой Анфисой.

— Она уехала к дяде в лес и скоро вернется, — солгал он. Для более подробного объяснения время еще не наступило.

— Дети в таком возрасте забывчивы, — утешил сына Прохор Матвеевич, когда Анфиса увела мальчика. — А вообще с матерью — загвоздка. Надо бы подумать тебе и об этом. Память памятью, а что минуло, то сгинуло. Дитю мать нужна, понятно? Вот эта Парася, чем плохая женщина? Лучше матери не подыскать. Правда, простая только. Но простота и культура — это, брат, сейчас совсем другие понятия.

Алексей смутился, скупо ответил:

— Не будем пока говорить об этом, отец. Вот кончится война, и мать будет.

— А до этого?

— До этого? Ждать осталось немного, — уклончиво ответил Алексей, решив пока не говорить старику о Нине.

— Жаль, жаль, — вздыхал старик. — Славная эта женщина — Парася. Со слезами уехала. Не хотела оставлять Лешку. Да и он, мальчишка, долго капризничал. Давай ему мамку — и вся недолга. Прямо щекотливое положение… Попробуй втолковать ему сейчас: дескать твоя настоящая мама умерла, а это не настоящая, да ты еще третью обещаешь. Где уж тут разобраться ребенку…

— И нет необходимости ему сейчас разбираться в этом, — продолжал хмуриться Алексей. — Пусть подрастет, тогда я ему сам все объясню… И тетю Анфису надо предупредить…

Прохор Матвеевич вздохнул:

— Ладно…

Всем существом деда уже завладел маленький внук. Приходя с работы, старик тотчас же принимался возиться с ним, придумывая для него новые игры, сам строгал, вытачивал и окрашивал для него игрушки, водил гулять.

Алексей пробыл в доме отца всего двое суток Все это время он неотлучно проводил с сыном, исподволь овладевая раскрывавшейся перед ним душой ребенка. Что-то подсказывало ему, что и Леша уже потянулся к нему. Но Алексей и не подозревал, какое смятение вызвал он в душе сына своим появлением, какую любовь, смешанную с благоговением, пробудил к себе…

Он переживал короткие часы еще не испытанного счастья. Детский лепет, звонкий голосок, произносивший слово «папа», часто устремленные на него ясные глубокие глаза — все будило в нем такие сложные чувства, что он не в силах был разобраться в них, а только с наслаждением отдавался им.