Warhammer 40000: Ересь Хоруса. Омнибус. Том III - Дэн Абнетт

Терранец поднял кулак в старом приветствии Объединения.

— Своим первым приказом в качестве военачальника я назначаю железного отца Джебеза Ауга моей Избранной Дланью. Если ты готов служить, брат, и терпеть оскорбление, нанесенное этой сменой мест.

— Я не оскорблен, но не могу служить, — возразил Джебез.

— Потом сможешь. А пока ты не поднялся на ноги, эти четверо будут совместно исполнять обязанности Избранной Длани, словно… Как там оно называлось?

— Морниваль, — ответил Далкот.

— Ага, — произнес Шадрак. — Точно. Но мне не нравится название. Вы будете четырьмя долями единого, пока не закончится восстановление Джебеза Ауга.

Они вышли из палаты, чтобы железный отец мог отдохнуть.

— Отправляйся на мостик, — сказал Медузон Ларсу. — Открой широкополосные каналы передачи и направь прямой сигнал шифром Железной Десятки. Для сведения Тибальту Марру, Сыну Гора. Сообщение следующее: «Пройдут дни. Возможно, годы. Но знай вот что, предатель — я подниму бурю, и я найду тебя, и я заберу твою голову. В этом я клянусь кровью Железной Десятки и памятью моего генетического повелителя. Военачальник Шадрак Медузон». Всё понял?

— Ты подписываешься своим именем? — спросил Мехоза. — Почему?

— Потому что расколотый легион уцелевших не внушает страха, — ответил Шадрак. — А теперь мы называем имя, которого будут бояться. После каждого нанесенного удара, после каждой проведенной вылазки, мы станем писать кровью мое имя, пока оно не посеет ужас в самой глубине их душ. Сынам Гора не сравнится с оскорбленными сынами Медузы.

Горан Горгонсон очистил рваную рану на обрубке и приступил к восстановлению. Потолочные вентиляторы гнали холодный воздух в помещение апотекариона.

— Тебе больно? — поинтересовался Горан.

— Совсем нет, — сказал Медузон.

Апотекарий показал ему новый бионический протез, который собирался пересадить.

— Усовершенствованная модель. Сильнее, более функциональная. Надеюсь, на этот раз ты дашь ей прижиться.

— Ничего не обещаю, — ответил Шадрак.

Собираясь иссечь осколки костей, Горгонсон включил хирургический лазер. Он уже смешал состав, при помощи которого придаст обломанным краям необходимую форму и подготовит их для присоединения импланта.

— Как тебя звали? — спросил Горан во время работы.

— Что?

— Какая фамилия была у тебя при рождении, земной брат? Тогда, раньше. Прежде, чем ты стал Медузоном, прежде, чем из нас с тобой сделали Терранских Буреносцев.

— Смит, — произнес Шадрак.

— Смит?

— Если я правильно помню, Горан, ты из Солус Стеллакс. В Старой Альбии, где я вырос, Смит — более чем распространенная фамилия.

— Но ты понимаешь её смысл? «Тот, кто обрабатывает железо»? «Умелец в кузне»?

— Похоже, скоро я превращусь в один большой символ.

— Сегодня ты отковал нечто могучее, Шадрак.

— Завтра я выкую кое-что получше, брат-апотекарий, — ответил Медузон, — как и послезавтра, и что-то ещё лучшее — на следующий день. Дай мне новую руку, Горгонсон. Сделай меня целым, и дай мне такую руку, чтобы однажды я смог сдавить глотку Гору Луперкалю и не отпускать, пока не угаснет весь его поганый свет.

Закончив восстановление, Горан оставил Шадрака одного. Рука Медузона была притянута бинтами к груди.

Новый военачальник поднялся с хирургической каталки и подошел к одному из иллюминаторов с толстыми линзами.

Он посмотрел наружу и увидел только бесконечную черноту.

Шадрак знал, что где-то там, в её всеобъемлющих объятиях, потерянные и разбросанные во тьме, ждут живые души. Воины, с которыми он будет пытаться воссоединиться до тех пор, пока смерть не заберет его.

И там же, намного более черные, чем бездна, ждут предательские души тех, кого он постарается уничтожить.

Ник Кайм

Бессмертный долг

Я согрешил, и посему я должен искупить.

Я жив, когда я мёртвым должен быть, и посему я должен стать Бессмертным.

Стоя на коленях, я смотрю на палубу корабля. В ответ мне глядят искаженные лица моих братьев, застывшие в своих последних, мучительных мгновениях.

Меня зовут Арем Галлик и я — Бессмертный, но в этот день я должен был умереть.

Это было мое право. Моя судьба, по которой я шел один задолго до полей нашего величайшего позора. Задолго до Исствана.

Холод колет кожу на загривке моей шеи, между чёрным адамантиевым горжетом и убористо стриженным скальпом угольно-чёрных волос. Поначалу я думал, что дело в атмосферной рециркуляции звездолёта, добавлявшей воздуху морозности, пока не понял, что это было лезвие топора, готовое к вынесению приговора. К счастью, кромка его осталась отключенной, иначе я, несомненно, был бы уже мёртв. Но зачем, в таком случае, наделять его актиничной остротой, когда простой замах и удар справятся с этой работой так же хорошо?

Логика. Эффективность. Сдержанность.

Скованные вместе, эти слова составляли наше кредо. Узы железа, в которые я всегда верил. Где был этот сплав в нашем отце, когда тот нуждался в нем больше всего? И опять, как это часто бывало в те дни траура и скорби, мои мысли обратились к меланхолии.

— Арем, — произнес из окружающих меня теней острый, как обнаженное лезвие у моей плоти, голос. — Расскажи нам.

Он использовал мое личное имя, данное мне вождем клана Гаарсак, и это раздражало мои уши. У него не было права использовать это имя.

— Я — легионер Галлик, из капитула прими, — ответил я с минимальным уважением. В то время всё это виделось мне бесполезной театральщиной.

— Что же, Галлик, — во второй раз произнес голос. В его тембре обнаружилось раздражение. — У нас есть вопросы. И ты на них ответишь.

Лезвие топора опустилось по нарастающей, разрезав мою кожу и выпустив каплю крови. Я видел туман от своего дыхания в холодном, стоячем воздухе; чувствовал гудение импульсных двигателей «Упрямого», резонирующих с нижних палуб; слышал ежеминутную регулировку позы своего дознавателя в низком, хищном рычании его брони.

Я был спокоен, готов к окончанию своего долга. Своего бессмертного долга. Я слегка склонил голову в вежливой просьбе.

Мой дознаватель счел это знаком продолжать, коим оно и было. В каком-то смысле.

— Расскажи нам о «Ретиарии»[17].

Имя этого судна разожгло огонь в моих венах, изгнав холод ангарной палубы, когда моему разуму напомнили о жарких залах, багровых и чёрных. Пот, кровь, смерть… всё это сшиблось в миг обжигающего воспоминания. Оно нисколько не согрело замерзшую плоть глядящих на меня боевых братьев, чьи широко раскрытые, мёртвые глаза неподвижно застыли в их отрубленных головах.

На мгновение я задумался, был ли выбранный способ казни символическим, насмешливым или просто отвратительно небрежным.

— Расскажи нам, что ты помнишь.

Я вспомнил огонь в верхних слоях атмосферы Исствана, и царящий в небесах ад. Но всё это было аморфным, всего-навсего впечатлением. Эмоциональным откликом.

Я оценил вероятность кары в случае, если признаюсь в этом. Предполагалось, что эмоции являются анафемой для Железного Десятого. Иногда мне казалось, что это относится и к самой жизни. Вместо этого меня ударило первое воспоминание. Оно было похоже на бронированный кулак, но звенело громом вступительного бортового залпа боевой баржи…

— Кровь Медузы!

Мордан редко предавался столь явным проявлениям эмоций, но наш путь к «Ретиарию» оказался неожиданно опасным.

Мои братья, запряженные в двойные челны штурмового тарана, разделяли его чувства, хоть и негласно.

Катус обоими кулаками сжал свой прорывной щит и прижал его к груди, как тотем. Бионический глаз в его правой глазнице вспыхнул из-за вызванной нервозностью автокалибровки.

Сомбрак стиснул зубы. Он был моим братом по щиту и делал так перед каждой битвой. Звук получался громким и диссонирующим, потому что его челюсть была кибернетической. Большинство из нас были заделаны на скорую руку, наши разбитые тела перестроили так, чтобы мы смогли в последний раз отправиться на войну.

Это был мой восьмой «последний раз». Судьба может быть настолько жестокой.

Азот был последним братом, которого я хорошо знал, хотя всего в трюме находилось десять душ, закованных в медузийский чёрный. Скорость истощения наших рядов была прискорбной, и вскоре я уже не видел необходимости запоминать имена.

Из всех моих братьев, известных и неизвестных мне, Азот был наиболее склонен к риторике. Когда нас сделали Бессмертными, наш отец лишил нас званий и титулов. Наше новое, перекованное призвание было символом позора для всех в нашем Легионе, и мы потеряли свои старые личности.

Думаю, что Азот был «фратером феррум» — Железным Отцом — до того, как впал в немилость. Там, где ему сняли серворуку, в его броне по-прежнему находились отверстия. Кем бы он ни был прежде, теперь он стал нашим сержантом.