Дневник - Витольд Гомбрович

7. IV.<19>68

Я вылил компот.

1969

[69]

Пятница

Удивительно и скандально. Что? «Дневник» Лехоня, том I, который я просмотрел еще раз, повнимательнее. Как возникло это переплетение — неподдельная оригинальность, смешение артистизма, большой впечатлительности, проникновенности с… невежеством, темнотой, узким горизонтом, фанатизмом. Язык прекрасен, и этим языком излагаются тонкие суждения о литературе, искусстве и часто о людях, но тем же самым языком Лехонь высказывает также и свою страшную, невыносимо польскую ограниченность. В интеллектуальном смысле этот дневник как костюм 1939 года, который мы достаем из шкафа и от которого несет нафталином. У Лехоня не было никакого доступа к современному человеку и современному миру, в культуре он потерялся, не имел понятия о сегодняшней мысли, вообще ни о чем таком, что позволило бы ему понять нынешний мир и упорядочить его. Хаос. Темнота. Бездны и туман. Абсолютно поверхностные страсти и раздражения. Годы, проведенные в Париже, стекли с него, как с гуся вода. А когда История выбросила его из Польши, он потонул в широком мире точно так же, как и какой-нибудь барин, лишенный поместья.

Трагизм записок, относящихся к работе Лехоня над романом «Бал у сенатора», комичен. Ничего, кроме наивных «вопросов» типа: появиться Скарге до разговора с Элеонорой или после него.

Как этот затхлый подвал обосновался в нашем духе? Неужели слепота, наивность, невежество стали следствием потери независимости? Но ведь уже Польша саксонского периода[307] была, бесспорно, самой глупой страной Европы, а во времена Ягеллонов[308] поляк плелся в хвосте цивилизованных народов; в то время, когда во Франции были Рабле и Монтень, у нас были Рей и Кохановский. Значит, что? В чем причина? Отсутствие больших городов, «сельскость» Польши? Безраздельное духовное господство приходского ксендза? Конечно, но, возможно, не это самое главное. Возможно, здесь важнее форма, а именно — огрубление формы Европы; искусно изваянная, точно Греция, Европа выливается на польских равнинах в дикие беспредельности России, Азии. Быть переходной страной — непросто!

А поскольку в захолустье мания помпезных титулов имеет тенденцию шириться, то и Лехонь стал «Поэтом Altissimo», а Юзеф Мацкевич — «Гетманом». Но если Альтиссимо был прирожденным художником, то Гетман годился разве что в ротмистры кавалерии, хотел было сказать «легкой», но скажу «тяжелой». Гетман живет одной идеей — борьбы с коммунизмом — и ничто его не волнует, в частности, его не волнует то, что пятьдесят лет кровавого переворота — это ответ на тысячелетнее удушение крестьянина и рабочего «благородными», сидевшими верхом на хаме и обжиравшими его. Борьба с коммунизмом, равно как и ревизия снобизмов, чудачеств, гипертрофии сегодняшнего интеллектуализма, представляются мне очень полезными, сам этим занимаюсь. Но для этого мало одной лихости, как в 1939 году, когда уланы, к удивлению всего мира, с шашкой наголо неслись против танков. Позволю себе выразить предположение, что если бы высшие литературные и интеллектуальные сферы Европы не оказались перед атакой Гетмана достаточно прикрыты броней, как те танки, его суждения выглядели бы не так сурово. Ничего не поделаешь — если фамилии Шульца, Виткевича, Милоша или Мрожека проникли в эту среду, которая, надо думать, не такая уж глупая, то о Гетмане ни слуху ни духу. Гетман утверждает, что мой «Фердыдурке» «дутая величина» (?), но факт остается фактом, что «Фердыдурке», хоть и тридцать лет назад написанный, своим молодым задором завоевал уже почти все страны Запада, а Гетмана если и переводят время от времени на какой-нибудь язык, то не потому, что он хороший, а потому, что его легко переводить. Действительно, трудно определить иерархию, когда речь идет о произведениях искусства, но если, будучи литератором и проживая в 20-ти километрах от аэропорта Ниццы, постоянно имея дело с писателями, критиками, журналистами всех народов, я ни разу не встретился с фамилией «Мацкевич», я имею право сказать, что его книги не вызывают интереса у читателя, серьезно интересующегося литературой. Несмотря на это, Гетман относится ко мне свысока и честит меня снобом, позером, путаником — вечно один и тот же безнадежный набор прозвищ, сколь глупых, столь и оскорбительных, которым меня с незапамятных времен потчует мозговая импотенция определенного крыла эмиграции. В возрасте восьми лет я применял в борьбе с моим старшим братом, который меня дубасил, тактику «а вот я!». Я вылезал из-за куста и кричал ему «псих», а когда он бросался в мою сторону, я вылезал уже из-за другого куста и кричал «скотина». Не слишком ли ребяческие это методы, господа, приняв во внимание, что всем нам уже под шестьдесят? Впрочем, мне очень даже на руку, что Гетман задевает меня таким грубым способом, потому что это освобождает от обязанности определенного политеса, которого я всегда придерживался в отношении писателей эмиграции. Но настало время осадить нашего все более и более безумствующего Савонаролу. Осторожно, милостивые государи! Под предводительством такого Гетмана вы попадете прямо в Темноград[309].

P.S. В своей статье в «Ведомостях» о собрании фельетонов Хемара, для которого он не скупится на самые лестные похвалы («самая умная книга из всех изданных в эмиграции»), Гетман оговаривается, что его похвалы не находятся в какой-либо связи с экзальтированным энтузиазмом, которому Хемар дал волю в своей о нем последней статье. Так вот, в последнем номере «Ведомостей» читаем письмо Хемара в редакцию: «Поздравить знаменитого Мацкевича… Какой прекрасный урок, как надо писать эссе!»

Но не о эссе Мацкевича о нем, о Хемаре, а о следующем, посвященном книге ген<ерала>. Прагловского, которую Гетман называет «великолепной» или чем-то вроде этого. Поздравить! Не прошло и трех месяцев, а у нас уже есть четыре шедевра. Только жить и не тужить в этом клубе взаимного восхищения.

Суббота

Моя полемика с Баськой Шубской в «Ведомостях», к которой присоединилось пятнадцать человек, вызвала возмущение моих друзей; они мне пишут: где это видано, чтобы серьезный писатель так опустился! Еленьский говорит, что все они еще пребывают в условностях этикета и совершенно не понимают происходящего. Он прав. Слезть с пьедестала, прогнать двор и лейб-гвардию, раздеться догола, повесив на гвоздике горностаи, и выйти на улицу, чтобы сразиться с первым встречным — да, это по мне. В кулачном бою куда-то улетучивается все искусственное «превосходство» писателя, опирающееся на этикет и церемониал, исчезает дистанция, защищающая его от читателей, зато с тем большей жестокостью о себе заявляет ужасная, мучительная проблема истинного превосходства и реальной ущербности. Я уже давно говорю, что суд низшего задевает и причиняет боль подобно «слишком тесной обуви», и неправда, что нас, «писателей», ничего не трогает.

И даже хорошо, что этот кулачный бой начался с женщины. Писатель и женщина, вот два нежных и подверженных опасностям созданья, так что даже прекрасно, что мы подрались. Наверняка было бы гораздо интереснее, если бы я подошел к этому противостоянию более серьезно, но и так факт, что я публично призвал Басю признать собственную ущербность и мое превосходство, имеет свое значение. Эта полемика, позволю себе скромно заметить, единственная в истории литературы. Слава Баське и мне!

Легко понять, в чем трудность и кошмар проблемы. Бася, как любой человек, может видеть мир только своими собственными глазами и думать своим умом. Даже если она скажет: «этот выше, лучше меня», то это именно она, а не кто-то другой так решил. И даже если бы она сказала, что верит в превосходство Эйнштейна, потому что так ей сказали знающие люди, то опять-таки именно она, а не кто-то другой, должна решить, что этим конкретным специалистам можно верить. Так вот, то, что каждый — хочет он того или нет — должен быть центром своего мира и высшим судьей, вступает в резкое противоречие с объективизмом, который велит нам признавать чужие миры и чужие точки зрения. Незадача тех, кто бросился к Баське на помощь а мне на погибель, коренится как раз в том, что, объективно говоря, трудно допустить, что все, кто меня хвалит, сплошь кретины, но опять-таки, нельзя увидеть чужими глазами, и уже с этой перспективы, все мои хвалебщики вместе со мной — кретины. Противоречие. Inde irae[310].

Конечно, если бы я все это принял более серьезно… Тем не менее для меня это был поучительный опыт. Самое главное, что после этой стычки я почувствовал себя гораздо лучше в отношениях с Басей, чуть ли не на дружеской ноге; интересно, а как она? Если и она тоже, то разве это не доказательство, что легче снести пытку высшее-низшее, когда ее обнажишь, а не когда она обернута в реверансы, манеры, околичности, притворства и прочее лицемерие.