Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Эти и подобные оригинальные приемы, составлявшие особенность Суворовской военной подготовки, зачастую сопровождались также исключительно Суворовским чудачеством и прихотливыми странностями, на которые он все меньше и меньше скупился. Из под причудливых его выходок выглядывал обыкновенно какой-нибудь военный принцип, но бывало и так, что маскирующая оболочка одна и бросалась в глаза. Однажды зимой, после смотра варшавскому гарнизону на городской площади, он держал перед войсками обычную речь. Мороз был сильный, все ежились, многие невольно обнаруживали разные признаки нетерпения. Заметив это, Суворов намеренно затянул свою речь и употребил на нее чуть не два часа. Почти все, от генерала до солдата, вернулись домой с сильными симптомами простуды, но сам Суворов, хотя был одет в одну белую канифасную куртку, чувствовал себя совершенно здоровым и не скрывал удовольствия, что несмотря на свои годы, послужил войскам образцом военной выносливости. В другой раз, в ту же зиму, ему представлялось большое число новопоступивших офицеров. Прием и угощение происходили в великолепных покоях примаса; несмотря на страшный мороз, окна были настежь, для того, как объяснял Суворов, чтобы выморозить из новичков немогузнайство; подавались какие-то скверные щи и ветчина на конопляном масле, которые однако все ели, потому что ел Суворов и беспрестанно похваливал. В третий раз, во время объезда в августе лагерных сборов, он был встречен в Бресте дежурным по полку, молодым офицером родом из Ревеля. Почти дрожа от страха, подошел к нему дежурный и стал рапортовать; Суворов перебил его отрывистым вопросом: «какой суп готовили у вас, в Ревеле, в четверг?» — «Капустный», — отвечал смело дежурный. — «Â в пятницу?» — «Такой-то». — «А в субботу» и т. д. Молодой офицер изложил ему таким образом menu за целую неделю, после чего и был отпущен благополучно. И дело в том, что в низших чинах Суворов стаивал в Ревеле, заметил особенность тамошних домашних порядков — назначать заблаговременно на каждый день недели особый суп, и теперь, на этом не подходящем к службе предмете, вздумал испытать молодого оробевшего офицера. Многочисленные причуды Суворова разносились всюду и составляли собою богатую тему для пересудов и разных о нем отзывов. Один из государственных людей охарактеризовал его фельдмаршальство так: «чин по делам, а не по персоне»; другой писал, что «Суворов просвещается в Варшаве и не перестает блажить»; третьи пожимали плечами и снисходительно улыбались 16.

Все это было более или менее колко, но безвредно; враги и завистники Суворова не могли нанести ему с этой стороны сколько-нибудь существенного ущерба и даже просто неприятностей. Более доступным для атак недоброжелателей он был в некоторых других отношениях, например как мы уже видели, со стороны внутренней политики; военно-хозяйственная администрация тоже представляла собою слабое, доступное место. Если им не воспользовались, и оставили Суворова в покое, то вероятно потому, что оно было общим во всей русской армии. Впрочем злоупотребления по этой части в Польше, в некоторых отношениях выходили из общего уровня, благодаря военному, а потом — полувоенному положению, в котором находились там русские войска. Образовалась целая система злоупотреблений. Говорят даже, что домашнее хозяйство Суворова велось во время Польской войны, как будто без его ведома, на счет экстраординарной суммы. Это однако маловероятно, а совсем невероятно то, будто Суворов про это знал, делая вид, что не знает 17. В разных местах было изложено не мало фактов, опровергающих возможность такого поступка; припомним хоть то, что при покупке имений, он никогда не соглашался уменьшать по документам платную сумму, ради уменьшения пошлины. А подобные приемы были во всеобщем ходу и не представляли собою такой опасности, как подложная очистка расходов экстраординарной суммы. Кроме того, подобный подлог непременно обнаружился бы при производстве скандального «дела Вронского» (будет дальше), а между тем этого не было. Злоупотребления существовали, но несколько иного смысла, что видно из следующих примеров.

Нескольким казачьим частям, находившимся в составе одного и того же отряда, следовало получить от казны деньги на продовольствие, из особой комиссии, учрежденной в Варшаве. Послали туда офицера с доверенностью, но он вернулся с пустыми руками и осмеянный. Послали другого, порасторопнее и бойчее, и тот возвратился ни с чем. Нарядили третьего, Мигрина, снабдив его наставлением и полномочием — не скупиться на взятку, так как без нее никто ничего из комиссии не получал, особенно конные полки, которым приходилось денег сравнительно больше. Поехал третий, но в Варшаве прожил без толку несколько дней: его кормили одними отговорками да обещаниями. Он изменил способ действий и стал грозить, что пожалуется Суворову; тогда сделались сговорчивее, и один из членов объяснил ему, что требование составлено неправильно, что подлежит выдаче гораздо больше, и взялся сам составить новое. Посланный согласился; итог новой требовательной ведомости, правильной, оказался в 106,000 руб. ассигнациями. Из них в комиссии осталось 16,000 руб., в кармане у посланного 10,000 руб., а полки получили 80,000 к великому своему удовольствию, ибо на такую большую сумму никак не рассчитывали 18.

Однажды назначена была поверка экстраординарной суммы, находившейся в распоряжении главнокомандующего, комиссиею из трех штаб-офицеров. Один из состоявших при Суворове лиц, подполковник Мандрыкин, выдал комиссии все документы и сказал, что в 9 часов вечера поедет от Суворова курьер с отчетом, а потому поверка должна быть окончена раньше. Комиссия заявила, что так скоро поверить 50,000 червонцев, израсходованных по мелочам, едва ли она будет в состоянии; Мандрыкин с грозным видом отвечал, что таково приказание Суворова, и не советовал прибегать к отговоркам. Комиссия окончила поверку к назначенному сроку; все оказалось исправно, кроме двух ордеров на 150 червонцев, не подписанных Суворовым. Мандрыкин взял ордера, пошел к Суворову и вынес их подписанными. Дело было тотчас же кончено и оформлено, к великому удовольствию Мандрыкина, который вероятно имел причины опасаться противного. С радости он предложил свои услуги председателю комиссии, Энгельгардту. Тот поблагодарил, сказав, что на этот раз ни в чем не нуждается. Тогда Мандрыкин вытащил и показал Энгельгардту рапорт Ферзена с просьбою о предании его, Энгельгардта, суду. Хотя по уверению Энгельгардта, приговора суда он решительно не боялся, будучи совершенно прав, но все-таки это обстоятельство представлялось крупною неприятностью, тем более, что по тогдашним правилам, нахождение офицера под судом во всяком случае вносилось в послужной список. Заметив на лице Энгельгардта огорчение и смущение, Мандрыкин сказал: «не беспокойтесь, граф никогда этого рапорта не увидит», и тут же разодрал бумагу Ферзена, Не успел Энгельгардт придти в себя, как Мандрыкин обратился к нему с новым вопросом: «вы ведь просились в отпуск; скоро ли хотите ехать?» Энгельгардт отвечал, что уехал бы тотчас по получении паспорта. «Погодите немного», сказал Мандрыкин, пошел к Суворову в кабинет, вынес оттуда подписанный отпускной билет и отдал Энгельгардту 19.