Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная - Уолтер Айзексон

Но вскоре Эйнштейн понял, что все еще что-то не сходится. Он засомневался и за шесть недель, прошедших между передачей этой главы в издательство и отправкой ее в печать, еще раз ее переработал.

Он фактически продолжал раз за разом переделывать эту теорию, но безрезультатно. Его растущий пессимизм становится очевиден из письма старому другу еще со времен “Академии Олимпия” Морису Соловину, который в то время был издателем Эйнштейна в Париже. “Я никогда не решу ее [эту задачу], – писал он в 1948 году. – Она будет забыта, а позже к ней вернутся опять”. Затем, на следующий год: “Я даже не уверен, на правильном ли я пути. Теперешнее поколение видит во мне одновременно и еретика, и реакционера, пережившего, так сказать, самого себя”. И со смирением в 1951 году: “Единая теория поля ушла в отставку. Там такая сложная математика, что мне не удалось проверить ее. Такое положение дел продлится еще много лет, главным образом из-за того, что у физиков отсутствует понимание логической и философской аргументации”19.

Судьбой было предрешено, что попытки Эйнштейна построить единую теорию поля не привели к столь значимому результату, который можно было бы добавить к основам физики. Не сработала его удивительная интуиция, ему не удалось предложить мысленный эксперимент или без доказательства понять исходные положения этой теории. Не было ничего, что могло бы помочь отчетливо представить себе намеченную цель. “Идей, способных нам помочь, нет, – жаловался сотрудник Эйнштейна Банеш Хоффман. – Только сложная математика, и Эйнштейн, который годами, один или с помощниками, преодолевает одну трудность за другой только ради того, чтобы обнаружить следующую трудность, поджидающую его”20.

Возможно, эти изыскания были бесполезны. И если бы сто лет назад выяснилось, что и в самом деле единую теорию построить нельзя, их можно было бы посчитать необоснованными. Но Эйнштейн никогда не жалел, что посвятил себя этому делу. Когда однажды коллега его спросил, почему он тратит, возможно безрассудно, время на эти одинокие попытки, он ответил, что, даже если шанс отыскать единую теорию мал, попытаться стоит. Имя себе он уже сделал, заметил Эйнштейн. Он обеспечил себе место в науке, так что может себе позволить пойти на риск и не заботиться о времени. Более молодой теоретик так рисковать не может, поскольку так он может загубить многообещающую карьеру. Поэтому, сказал Эйнштейн, заниматься этим – его обязанность21.

Неудачи, с которыми он раз за разом сталкивался, пытаясь отыскать единую теорию, не уменьшили скептицизма Эйнштейна в отношении квантовой механики. В 1948 году в Институт приехал Нильс Бор, часто выступавший спарринг-партнером Эйнштейна. Во время этого визита Бор потратил часть времени, описывая свои споры с Эйнштейном на довоенных Сольвеевских конгрессах22. Сражаясь в своем кабинете, расположенном этажом выше кабинета Эйнштейна, с текстом статьи, он довел себя до исступления и позвал на помощь Абрахама Пайса. Пока Бор метался по комнате, Пайс урезонивал его и делал заметки.

Когда Бор бывал чем-то расстроен, он иногда начинал бессвязно повторять и повторять одно и то же слово. Вскоре это случилось с именем Эйнштейна. Он подходил к окну и бормотал: “Эйнштейн… Эйнштейн…”

В один из таких моментов Эйнштейн тихонько открыл дверь, на цыпочках вошел в кабинет и сделал знак Пайсу, чтобы тот молчал. Он зашел, чтобы стащить немного табака, который врач запретил ему покупать. Бор, продолжая бормотать, последний раз громко произнес: “Эйнштейн”, – а затем обернулся и обнаружил источник своего беспокойства прямо перед собой. “Не стоит и говорить, что в тот момент Бор лишился дара речи”, – вспоминает Пайс. Через мгновение все расхохотались23.

Другим коллегой, пытавшимся, хотя и бесполезно, обратить Эйнштейна в свою веру, был известный физик-теоретик из Принстонского университета Джон Уилер. Однажды он пришел на Мерсер-стрит, чтобы рассказать о новом подходе к квантовой теории (известной как формулировка квантовой механики через интегралы по траекториям), над которым он работал со своим аспирантом Ричардом Фейнманом. “Я пошел к Эйнштейну в надежде убедить его, что, если смотреть на квантовую теорию с этой новой точки зрения, она представляется вполне естественной”, – вспоминает Уилер. Эйнштейн терпеливо слушал двадцать минут, но, когда тот закончил, произнес столь привычное заклинание: “Я все еще не могу поверить, что Бог играет в кости”.

Уилер дал понять, что расстроен, и Эйнштейн слегка смягчил свой вердикт. “Конечно, я могу ошибаться”, – сказал он медленно, забавно понижая голос. Пауза. – Но, возможно, я заработал право делать ошибки”. Позже он доверительно сказал знакомой: “Не думаю, что доживу до того времени, когда узнаю, кто прав”.

Уилер продолжал заходить, иногда вместе со своими студентами, и Эйнштейн заметил, что многие из его аргументов находит “разумными”. Но переубедить его все же не удалось. Ближе к концу жизни Эйнштейн как-то позвал к себе небольшую группу студентов Уилера. Когда разговор зашел о квантовой механике, Эйнштейн очередной раз начал критиковать идею о том, что наблюдение может влиять на реальность и определять ее. “Когда наблюдение выполняет мышь, – спросил их Эйнштейн, – это меняет состояние Вселенной?”24

Лев зимой

Милева Марич, чье здоровье было подорвано несколькими следовавшими один за другим микроинсультами, все еще жила в Цюрихе. Она старалась ухаживать за их находившимся в больнице сыном Эдуардом, поведение которого становилось все более неустойчивым и агрессивным. На нее опять навалились финансовые проблемы, что привело к очередному ухудшению отношений с бывшим мужем. Часть денег от Нобелевской премии, переданных Эйнштейном в трастовое управление в Америке, растаяли во время Великой депрессии, а два из трех принадлежавших Марич доходных домов были проданы для оплаты лечения Эдуарда. В конце 1946 года Эйнштейн был вынужден решиться на продажу оставшегося дома, а контроль над деньгами передать выбранному им для Эдуарда официальному опекуну. Но до этого у Марич было как право пользования домом и доходом от него, так и доверенность на дом, и она была в ужасе из-за полной потери контроля над ним25.

Несколько позже той же зимой она поскользнулась, идя к Эдуарду, и лежала без сознания до тех пор, пока ее не обнаружили незнакомые люди. Она знала, что должна скоро умереть, и по ночам ее мучил повторяющийся кошмар: она пробирается через снег и не может добраться до Эдуарда. Она паниковала из-за дальнейшей судьбы сына и писала разрывающие сердце письма Гансу Альберту26.