Лето перед закатом - Дорис Лессинг

Вернувшись в спальню, она осмотрела ее, такую темную после ярко-холодного света снаружи. На кровати, раскинув руки, лежал ее любовник. Она слышала его дыхание. Оно ей не понравилось. Если бы перед ней вот так лежал один из ее сыновей, она бы уже стала подумывать, не вызвать ли утром врача, – нет, пора с этим кончать!

Было около четырех утра. Наконец-то улицы стали понемногу пустеть, хотя на площади все еще сидели люди, вдыхая в себя ночь, мечтая, покуривая. Ступеньки домов опустели. Только у стены отеля продолжали тихо играть двое ребятишек, а их отец сидел рядом на табуретке, грея свои кости у кирпичной стены, по-видимому, еще хранившей дневное тепло. Из дома вышла мать и стала звать детей; дети – везде дети, цепляются за свою ребячью независимость, которую родители хотят похоронить, отправляя их спать. Затем мать вынесла себе стул и села рядом с мужем; один из детишек забрался на колени к ней, другой – к отцу. Малыши тут же стали клевать носом, а родители продолжали вполголоса разговаривать. Кто эти люди? Может быть, прислуга здешней кухни, из этого отеля? Машин стало совсем мало. Город затих, как может затихнуть курортный городок в разгар туристской лихорадки.

Кейт было не до сна.

Ее, конечно, тянуло нырнуть в постель и забыться крепким сном, хотя бы для того, чтобы отдалить момент… когда она должна будет, рано или поздно, сделать неизбежное.

Кроме того, после стольких лет жизни в большой семье, где каждая минута рассчитана и приурочена к чужому распорядку дня, она еще была способна ценить и наслаждаться каждым мгновением полной свободы, когда над тобой ничто не висит, когда ты сама себе хозяйка. Она смаковала свою свободу. Вот захочу, думала она, и лягу на заре, кому какое дело. А завтра могу проваляться хоть до полудня; что хочу, то и делаю.

Кейт обрела независимость от чужих дел не более трех лет тому назад – это, несомненно, совпадало с моментом повзросления детей. Однако право на личную свободу она обрела на много лет раньше. Превращению Кейт, девушки, вышедшей замуж за Майкла, в Кейт, какой она стала три года тому назад, обнаружив, что ей есть над чем задуматься, предшествовала полоса неудач.

Толчком к перемене послужил инцидент трехгодичной давности, когда Тим, в то время еще взбалмошный шестнадцатилетний оболтус, вдруг ни с того ни с сего взъярился за столом на мать и истошным голосом закричал, что он больше не может, что буквально задыхается от ее опеки. Он просто сорвался. Ясно как божий день. Вся семья была в сборе, все были шокированы – о да, они понимали, что это событие из ряда вон выходящие, что оно может пагубно отразиться на союзе, который они собой представляли; все, как один, сплотились, тактично сглаживая поистине гнетущее впечатление от этого фортеля сына и братца, вселившего чувство глубокой тревоги в обоих – и в мать, и в мальчика. Это был крик души; самого Тима потрясло, что в нем накопилось столько ненависти – ведь он был просто не в силах совладать с собой. Обычно в этом благовоспитанном семействе – во всяком случае, таковым они себя считали и прилагали немалые усилия, чтобы выглядеть соответственно, – подобные конфликты сразу же становились общим достоянием: их обсуждали на семейном совете, как правило, ирония делала свое дело, и все вставало на свои места. Обсуждения были нелицеприятными и подчас даже жестокими. Можно сказать, что дух Второй фазы жизни старшего поколения Браунов – открытое обсуждение наболевших вопросов – был спустя годы подхвачен подрастающим поколением, и, таким образом, традиция семьи жила.

Однако тот факт, что мальчик неожиданно на глазах всей семьи сорвался, – не означает ли он, что, может быть, и добродушное подтрунивание, и психоаналитические копания в чужой душе, и критические разборы того или иного поступка – это не здоровая, благотворно действующая искренность, как раньше полагала Кейт (и не она одна, все в семье так думали), а очередная форма самообмана? Семейное folie как безумства любовников, которые отравляют друг другу существование. Если существует folie a deux,

[7]

то непременно должна быть folie а… сколько угодно.

В тот раз, тогда Тим взорвался, она вышла из-за стола, как только почувствовала, что может сделать это, не произведя впечатления обиженной девочки, с ревом выскочившей из комнаты. Но все равно она была похожа на кошку или собаку, которую пнул ни за что ее друг – так просто взял и пнул. Идя от стола к двери, она спиной чувствовала, как пять пар глаз намеренно стараются не смотреть на нее. Она ушла к себе в комнату, а мальчик готов был провалиться сквозь землю от стыда и, уткнувшись в тарелку, доедал пудинг.

У себя в комнате она села и стала думать, во всяком случае пыталась думать, а внутри у нее все клокотало: застарелая обида буквально сводила с ума. Это несправедливо, чего они от меня еще хотят?

Неужели она виновата в том, что Тим вырос таким жестоким по отношению к себе, к другим… к матери? Остальные трое как-то не так болезненно пережили переход от детства к юности. Были, конечно, и у них свои срывы, свои трудности, но взрывчатость Тима в этот период потрясла всех его близких. Они все понимали, эти современные вундеркинды, они не жалели слов, чтобы продемонстрировать свою эрудицию. Тиму они прилепили ярлык «кровожадный изверг», а Кейт считали его жертвой. Но ни равнодушия, ни попыток обойти инцидент молчанием – Кейт вновь и вновь возвращалась мыслями в былое, – ничего этого, слава богу, не было. В те годы, когда она особенно остро чувствовала, что всю жизнь обречена находиться в одной большой коробке с этими живыми вулканами – собственными детьми, она утешала себя мыслью: зато у нас в семье нет друг от друга секретов, все говорится начистоту, в глаза. Сравнивая свою семью с другими (не с Финчли, они вне сравнений, у них свои законы), она видела, что во всех семьях, где есть взрослеющие дети, можно наблюдать одну и ту же картину. Мать – родник, питающий все дела и начинания семьи; она всегда в центре, но как бы в противовес ей юные души, словно галька на песке во время шторма, собираются в свой лагерь. Неужели она переусердствовала, подавляя волю детей своим авторитетом, не давая им шагу ступить без ее опеки, как будто они совсем еще несмышленыши? Но, с другой стороны, кто, как не она, прилагая массу усилий, чтобы дети как можно раньше почувствовали себя свободными и независимыми, обращалась с ними как со взрослыми? Может быть, в этом и состоит ее ошибка, и в конечном счете права Мэри, которая никогда не задумывалась, как ей поступить в том или ином случае, – действовала по наитию, и все. Однако дело не в том, подавляла Кейт их личности или нет. Главное, что она слишком отдавала себя детям. Она слишком жила их интересами, растворилась в их жизни настолько, что дети перестали видеть в ней опору, на которую можно положиться. Но ведь в каждой семье есть еще мужчина, отец, который должен быть такой опорой для своих детей. Может быть, в конце концов Майкл был прав, а она, Кейт, не права, осуждая его: мера его участия в жизни детей была как раз такой, какая нужна. Так ли уж необходимо, чтобы мать превращалась в своего рода жернов, перемалывающий все, что попадается на пути? Оглядываясь назад, она видела, что всегда была в роли мальчика на побегушках, всегда была готова услужить, всегда оказывалась мишенью для критики, по капле отдавала свою кровь, чтобы насытить этих… извергов. Сравнивая свое отрочество с отроческими годами своих детей, Кейт не находила ничего общего… Конечно, у нее были близкие, очень доверительные отношения с матерью вплоть до ее смерти, за год до поездки Кейт в Лоренсу-Маркиш; то, что отца почти всю войну не было дома, особенно сближало мать и дочь; однако характер этих отношений в родительском доме был совсем иной, чем в ее собственном.

Какой смысл, однако, ворошить прошлое, переливать из пустого в порожнее… стараясь найти оправдание поступку сына? Она ведь действительно подавляла его волю.

Но вот что интересно: подобно тому как сейчас, сидя на залитом лунным светом балконе, она трезво оценивала свое положение, понимая, что стоит у края бездны под леденящим, пронизывающим ветром, который в конечном счете сдует с нее все – и плоть, и живость лица, и краски, – так и тогда она с самого начала сознавала, что отрочество последнего отпрыска в семье не будет безоблачным, хлебнет он в жизни горя. Конечно, только предчувствовать – недостаточно, иначе бы Тим не закричал на мать: «Отстань от меня ради всего святого, вздохнуть не даешь!»

А она всего лишь напомнила сыну, чтобы он не забыл что-то – что именно, она уже не может вспомнить… Если действительно ее слова послужили поводом для вспышки, то скорей всего дело было не в тоне, каким были сказаны эти слова, а в том, что за ними скрывалось, что именно он должен был не забыть?.. Теперь уж ей трудно припомнить, о чем шла речь, – забыла. Забыла, потому что не хотела помнить, умышленно поместив этот инцидент в один ряд с другими семейными событиями, хранившимися где-то на дальних полках памяти десять, пятнадцать, а то и все двадцать пять лет? Но ведь существовала же когда-то (или это опять каприз памяти?) некая девушка, у которой отбоя не было от поклонников и которая вышла замуж за ее Майкла. По истечении первого года совместной жизни из них получилась полная обаяния молодая пара.