Время дракона - Светлана Сергеевна Лыжина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Благодарим, государь. Рассудил. Надоумил. Дай тебе Бог доброго здоровья и долгих лет жизни.
- Могли бы и сами решить это дело, если б раньше вспомнили о том, что вы - братья, - ответил Влад.
- Не-ет, - Йон и Лаче дружно помотали головами, - сами бы мы так хорошо не решили. Где ж нам взять столько мудрости! Благодарим, государь. Не зря мы сюда пришли.
Толпа расступилась, чтобы князь и его свита могли уехать.
Покидая деревню, Влад оглянулся. Толпа стояла с непокрытыми головами и кланялась, потому что думала, что государь смотрит на неё. Однако государь смотрел не на неё, а на своего дракона, который почему-то замешкался возле кольев, а теперь припустился вслед за хозяином. В несколько прыжков нагнав хозяйского коня, чешуйчатый зверь занял положенное место слева, но выглядел странно - его настроение совсем не соответствовало настроению Влада. Тварь выглядела раздосадованной.
* * *
Когда Влад был ещё мальчишкой, то из всех отцовых рассказов особенно любил два. Первый рассказ - про поездку в Нюрнберг. А содержание второго рассказа так просто не определишь. Туда вплеталось много чего - в том числе рассуждения о судьбе братьев. Эти рассуждения касались не крестьянских сыновей, а сыновей правителя, но ведь княжеские дети могут точно так же ссориться из-за наследства, как простолюдины. Государство, пусть даже обширное, чем-то подобно маленькому полю - и то, и другое трудно поделить.
Когда отец принимался рассуждать об этом, его рассказ становился наставлением, и Влад хорошо запомнил наставления, потому что во всём стремился следовать родительскому примеру. Правда, стремление подражать привело к тому, что сын перенимал не только хорошее, но и дурное, однако хорошего он перенял всё-таки больше. "Конечно, - говорил себе Влад, - отец не отличался праведностью в том смысле, как это понимают церковники, потому и позволял себе чеканить монеты с дьяволами. Но человеком он всегда оставался хорошим. И сыновей своих стремился научить только хорошему".
Влад жалел, что в детстве нельзя было слушать рассказы-поучения так часто, как хотелось. Отец ведь даже в перерывах между странствиями, приехав к семье в Сигишоару на недельку-другую, не мог сидеть и рассказывать истории с утра до вечера. Вечно появлялись дела. Они настигали родителя на следующий же день его приезда!
Вот закончилось позднее утреннее богослужение, проводимое отцом Антимом; вот закончилась трапеза после богослужения; сыновья только-только улучат момент, чтобы пристать с расспросами, как прошлым вечером, и вот тут в столовую комнату непременно явится человек, вежливо поклонится отцу и скажет что-то на латыни. "Всё ясно! - думал малолетний Влад. - Господа из городского совета желают побеседовать о делах, которые не могут ждать. Значит, рассказ будет только после обеда или вообще вечером".
Совет заседал в той самой башне, через которую проходили главные ворота. У этих ворот Влад ждал отца, возвращавшегося из дальних странствий, и около этих же ворот ждал, пока закончатся "беседы о делах". Чаще всего младшенький ждал конца заседания вдвоём со своим братом Мирчей, а если ждать надоедало, Влад и Мирча заходили за угол башни и тихонько открывали боковую дверь, возле которой дежурил охранник, вооружённый мечом и копьём. Охранник не останавливал - знал ведь, что пришли сыновья очень уважаемого жителя.
За боковой дверью в башню пряталась крутая каменная лестница, ведшая в сумрачную комнату, где даже днём горели свечи. В комнате за столами сидели люди, все стриженные под горшок - сидели и шелестели бумагой, перекладывая из стопки в стопку. Иногда что-то записывали, скрипя перьями. Иногда обменивались фразами.
Малолетний Влад в ту пору ещё не знал большинства венгерских слов, но всё-таки мог понять, что там велись подсчёты. Столько-то заплатили в прошлом месяце каменщикам, которые достраивали городскую оборонительную стену. А столько-то - каменщикам, которые строили большой собор на вершине холма. Отдельно вёлся подсчёт материалов: булыжника привезено на такую-то сумму, известь привезли - на такую-то.
Когда ни придёшь, там шли одни и те же разговоры - про строительство. Оно велось не первый год и, судя по всему, окончание ожидалось не скоро, так что, слоняясь по этой комнате, братья могли заскучать ещё быстрее, чем на улице.
На следующий этаж хода не было. Вернее, был, но лестница, которая поднималась к люку в пололке, охранялась гораздо строже, чем вход в башню. Тут стерегли пятеро, и они не пропускали:
- Нельзя, ребятки. Совет заседает. Нельзя мешать.
- Там с ними мой отец! - возражал Влад. - Я только посмотрю.
- Нельзя.
Отец не входил в число двенадцати старшин, из которых состоял совет, но частенько присутствовал на заседаниях, рассказывая, чем сейчас заняты в венгерской столице, и чем сейчас озабочен король Жигмонд. Нередко старшины просили подсказать, как улучшить защиту города, ведь отец Влада был человеком военным, но случалось, что спрашивали и про всякие пустяки - стремились через такие разговоры выказывать дружелюбие.
Заседание обычно продолжалось около двух часов, а затем люк в потолке открывался, и по лестнице один за другим начинали спускаться участники собрания - дородные и бородатые. Отец во всём отличался от них - и не дородный, и не бородатый. "Зачем ему там сидеть?" - недоумевал младший сын, глядя, как родитель тоже спускается по лестнице, причём зевает и одновременно встряхивает головой, пытаясь отогнать сонливость. Отцу было скучно, как и сыновьям, которые ждали внизу.
По дороге к дому Влад и Мирча снова приставали к нему с расспросами или пытались получить обещание, что после обеда уж точно состоится рассказ. Главное было успеть уговорить родителя до того, как его окликнет человек с ровной круглой лысиной на затылке, одетый в белую шерстяную рясу и чёрный плащ.
Окликнув, этот лысый приближался медленно, потому что идти мешали руки, вечно сложенные на животе. Отец каждый раз терпеливо его ждал, после чего лысый начинал беседу, и опять по латыни, непонятной для детей, однако о смысле разговора всё же можно было догадаться, и через несколько минут Влад убеждался в правильности своих догадок.
Когда человек в белой рясе, который являлся не кем иным как одним из монахов-доминиканцев, уходил прочь, родитель принимался нарочито хмуриться и расспрашивал сыновей об их очередной проделке, связанной с
