В тесном кругу - Буало-Нарсежак

Жюли поднимается с земли. Надевает провонявшие старой трубкой перчатки. Отряхивает юбку. Скоро одиннадцать. В мерцании звезд ей чудится что-то недоброе. Она приподнимает плечи, словно старается скинуть с них груз воспоминаний. Зачем только Оливье… А впрочем, оставим мертвых в покое. Время справедливости миновало. И память постепенно превратится в цветущую аллею, проложенную между могилами.

Тихим шагом она идет домой. Завтра… Ах да, ведь у нее появилось «завтра»! И она наконец-то заснет без снотворных.

Доктор Муан уселся за рабочий стол и сдвинул на лоб очки. Он улыбался.

— Ну что ж, — сказал он, — имеем полное право радоваться. Ни малейшего ухудшения. Скажу даже больше, мне кажется, что стало лучше. Чем вы это объясните? Отдохнули? Или перестали мучиться мрачными мыслями? Спите хорошо? Выполняете все мои предписания? Что же все-таки случилось? Я, конечно, знаю, что в таких случаях, как ваш, ремиссия — довольно частое явление, но столь резкое улучшение удивляет даже меня.

Он снова рассматривает рентгеновские снимки, перечитывает справки о лабораторных исследованиях и наконец переводит взгляд на Жюли.

— Есть вопрос, который я хочу вам задать. Вы в прошлый раз упомянули, что неоднократно проходили курс лечения в частных клиниках для душевнобольных. Сколько именно раз?

— Четыре, — отвечает Жюли. — У меня была тяжелая депрессия, а потом трижды возникал рецидив.

— Это было давно?

— Первый приступ случился в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

— И вызван он был, разумеется, случившимся с вами несчастьем?

— Разумеется.

— А потом?

— Потом в тысяча девятьсот тридцать втором году. Я жила тогда с сестрой в Нью-Йорке. Еще один кризис был в тысяча девятьсот сорок пятом году, сразу после войны.

— Вы снова были за границей?

— Нет, в Париже. Сестра приехала ко мне, как только ей стало известно о гибели мужа. Это был третий ее муж. Понимаете, это достаточно сложно. Он был евреем и погиб в Дахау. Я провела в клинике несколько месяцев. А потом моя сестра вышла замуж за богатого колониста, мы переехали в Алжир и жили там до известных событий. Дело в том, что муж сестры был оасовцем и погиб при загадочных обстоятельствах.

— Если я вас правильно понял, вам пришлось пережить немало потрясений…

— Так и есть, — согласилась Жюли.

Доктор снова взялся за блокнот.

— Позвольте, я запишу. Это все очень важно. Значит, так. Первый приступ случился в тысяча девятьсот двадцать пятом году. А что стало с первым мужем вашей сестры?

— Они развелись в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

— Хорошо. Второй кризис случился в тысяча девятьсот тридцать втором году. Ваша сестра снова вышла замуж?

— Да. За человека, занятого в рекламном бизнесе. Он покончил с собой в тысяча девятьсот тридцать втором году.

— Весьма любопытно. Теперь вспомним тысяча девятьсот сорок пятый год, год смерти вашего зятя. Готов спорить, что четвертый муж вашей сестры погиб или в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом или тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.

— Совершенно верно. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом.

— А вы в том же году снова попали в клинику?

— Доктор, поймите, что все эти события были для меня страшным потрясением. У меня ведь не было никакой личной жизни, никакой работы. Я жила подле Глории. Все, что затрагивало ее, касалось и меня. Ей было легче держаться, потому что у нее было дело.

— Простите, но мы забежали вперед. Сколько лет было вашей сестре в тысяча девятьсот сорок пятом году?

— Пятьдесят девять.

— И она еще выступала?

— Да, но уже не с сольными концертами. Она организовала струнный квартет, который с большим успехом выступал несколько лет. А потом она в пятый раз вышла замуж и оставила сцену.

— А этот ее муж как умер?

— От сердечного приступа.

— Ну а вы? Как вы пережили его кончину?

— Да в общем-то, спокойно. Он мне не очень нравился, этот ее Оскар.

— Значит, все остальные вам очень нравились?

— Доктор, не старайтесь поймать меня на слове, это вам не удастся. Не воображайте, что я была влюблена в мужей своей сестры. Это просто смешно. Поймите, когда я жила у Глории, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я просто сидела в углу, как мышка, и была самым бесполезным на свете существом, потому что ломала и била все, к чему ни прикоснусь.

Доктор закрыл блокнот.

— Не смею настаивать. Я записал только то, что вы — очень неуравновешенный человек и что ваше улучшение не имеет видимой причины. Это ведь так и есть? Я очень рад. Но вам, пожалуй, стоит посоветоваться с невропатологом. Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, он сможет понять, почему вы решили отказаться от операции. Вы знаете, что еще не поздно?

Он задумчиво опускает со лба очки и скрещивает пальцы.

— А ваша сестра в курсе, что вы проходите у меня курс лечения?

— Нет. Ее это не касается.

— Как она себя чувствует?

— Последние два дня что-то неважно. Как будто что-то ее тревожит.

— У вас с ней хорошие отношения?

— Всякое бывает. Вы ведь не знаете, доктор, что такое старость. Старики хуже детей. Из любого пустяка они готовы сделать трагедию. А в жизни стариков и нет ничего, кроме пустяков. Поэтому лучше не будем об этом.

— И все-таки вы говорите об этом с таким юмором, что это не может меня не радовать. Ну что ж, думаю, раньше чем через две недели вам нет смысла показываться. А в случае чего у вас в «Приюте отшельника» есть доктор Приер. Он хороший врач. Удачи вам!

Жюли не спеша идет к пристани. Доктор Муан прав. Она и в самом деле переживает сейчас если и не подъем, то удивительное спокойствие — оттого, что угрызения совести отступают куда-то далеко. Если бы он проявил больше настойчивости, она рассказала бы ему, как ей удалось расквитаться с Оливье. Она объяснила бы, что после происшествия на дороге между Глорией и ее мужем вспыхнула ссора. Как всегда, трагедия породила массу слухов. Болтали, что Глория вела машину нетрезвой, что она сильно превысила скорость: «Вы же знаете, эти люди думают, что им все позволено, раз они знамениты и богаты. Они могут делать с другими все, что заблагорассудится! Поверьте, это был не просто несчастный случай! Доказательство? А почему они держат взаперти пострадавшую? Почему они прячут ее в какой-то частной клинике во Флоренции?» В эту клинику действительно не пускали журналистов, а из персонала невозможно было вытянуть ни слова. «А вы знаете, кому принадлежит клиника? Некоему типу, известному своими связями с депутатом парламента Геннаро Бертоне, вице-президентом франко-миланской фармацевтической фирмы, а контрольный пакет акций этой фирмы по чистой случайности принадлежит Бернстайну». Падкие на скандалы газетенки принялись на все лады обсасывать происшествие. «Несчастный случай? А может быть, тщательно подготовленная диверсия? Как знать, не было ли у промышленного магната стычек с его свояченицей? И разве обе сестры — виртуозные музыкантши — не соперничали между собой?» Чтобы избежать закипающего скандала, Глория уехала на гастроли. Оливье вернулся в Париж — уладить кое-какие дела.

«А я, — вспоминала Жюли, — осталась одна, со всех сторон окруженная заботой, улыбками и комфортом, который был мне совсем не нужен. Даже боли меня лишили. Стоило мне чуть сморщиться, следовала доза морфия. Вот когда все началось».

Она уже на пристани. Катер поджидает ее. Марсель грузит в него ящики, коробки, корзинки.

— Новенькой вещички, — говорит он.

— Какой новенькой?

— Ну как же, мадам Монтано! Завтра будут мебель перевозить. Но для этого вызвали специалистов из Тулона. Увидите, что будет твориться. Ну, прыгайте. Сейчас отчаливаем.

Она садится на носу. Время от времени за бортом вскипают фонтанчики брызг, и капельки воды попадают ей на ноги. Воспоминания снова захватили ее. Депрессия — это мягко сказано. На самом деле она была тогда на грани помешательства. Глория потом старалась внушить ей, что они оставили ее одну во Флоренции ради ее же блага: ведь ей повсюду мерещились преследователи. Предводителем был ее зять, а Глория — его соучастницей. Когда в ней проснулись первые подозрения? Вообще когда она начала догадываться, что была лишней? Что она мешала им? И это по приказу Оливье ее одуряли морфием. Морфием, который производили как раз в его лабораториях. А может быть, он был воротилой наркобизнеса? Это была ни на чем не основанная догадка, своего рода бредовая идея, но зато как она все проясняла! Как будто перед ней с ослепительной четкостью предстал план ее уничтожения. Сначала руки. Затем голова. И все, она больше не соперница. Больше никто не скажет: «Конечно, Глория не лишена приятности. Но ее сестра гораздо тоньше и музыкальнее».

Вдруг ей становится стыдно. Ни к какому невропатологу она не пойдет. Не хватало еще, чтобы он докопался до уснувших в ее душе призраков. Да, мысль была безумной, как безумным было и анонимное письмо, которое она за кругленькую сумму в лирах надиктовала ночной сестре. Но при всей своей дикости ее догадка оказалась совершенно справедливой. Началось расследование, в результате которого открылся доселе никому неведомый канал сбыта наркотиков. А толчком послужило всего одно слово: «морфий». Оно было хуже самого яда, потому что его отравленные корни проникли к ней в душу. Бернстайн сумел выкрутиться, но ему пришлось развестись.