Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

— Должна признаться вам, святой отец, что я очень довольна минувшим годом, — сказала она. — Вы куда более подходящий пастырь, чем был покойный отец Келли, да сгноит господь его душу. — При последних словах в ее голосе вдруг прорвалась мстительная свирепость.

Отец Ральф вскинул на нее весело блеснувшие глаза.

— Дорогая миссис Карсон! Вы высказываете не слишком христианские чувства!

— Зато говорю правду. Старик был отъявленный пропойца, и я уверена, господь Бог сгноит его душу, как выпивка сгноила его тело. — Она наклонилась к священнику. — За этот год я неплохо вас узнала, и, надо думать, я вправе задать вам несколько вопросов, как вы полагаете? В конце концов вам тут, в Дрохеде, живется привольно: изучаете скотоводство, совершенствуетесь в верховой езде, избежали неустроенной жизни в Джилли. Разумеется, я сама вас пригласила, но, надо думать, я вправе и получить кое-какие ответы, как вы полагаете? Не так-то приятно услышать это напоминание — сколь многим он ей обязан, но он давно ждал часа, когда она сочтет, что он уже достаточно в ее власти, и начнет предъявлять какие-то требования.

— Конечно, это ваше право, миссис Карсон. Я вам бесконечно благодарен за доступ в Дрохеду и за все ваши подарки : за лошадей, за машину.

— Сколько вам лет? — спросила она без перехода.

— Двадцать восемь.

— Еще меньше, чем я думала. И все равно, таких священников, как вы, обычно не засылают в дыру вроде Джилли. Чем же вы провинились, что вас сослали в такое захолустье?

— Я оскорбил епископа, — спокойно, с улыбкой ответил он.

— И, видно, не на шутку! Однако, думаю, пастырю с вашими талантами мало радости застрять в таком вот Джиленбоуне.

— На то Божья воля.

— Вздор и чепуха! Вас привели сюда вполне человеческие слабости — и ваши, и епископа. Один только Папа Римский непогрешим. В Джилли вам совсем не место, все мы, здешние, это понимаем, хотя, конечно, приятно для разнообразия получить такого духовного отца, обычно к нам шлют неудачников без гроша за душой, кому смолоду была одна дорога — в священники. А вам самое место где-нибудь в высших церковных сферах, а вовсе не тут, с лошадьми да овцами. Вам очень к лицу была бы красная кардинальская сутана.

— Боюсь, на это надежды нет. Думаю, архиепископ, наместник Папы Римского, не часто вспоминает о столь отдаленном приходе и едва ли станет искать здесь достойных кардиналов. Но могло быть и хуже. Здесь у меня есть вы и есть Дрохеда.

Она приняла эту откровенную лесть именно так, как он и рассчитывал: приятно, что он так хорош собой, так внимателен, так умен и остроумен; да, право, из него вышел бы великолепный кардинал. Сколько она себя помнит, никогда не встречала такого красавца — и притом чтобы так своеобразно относился к своей красоте. Конечно же, он не может не знать, до чего хорош: высок, безупречно сложен, тонкое аристократическое лицо, во всем облике удивительная гармония и законченность, — далеко не все свои создания господь Бог одаряет столь щедро.

Весь он, от волнистых черных кудрей и изумительных синих глаз до маленьких изящных рук и ступней, поистине совершенство. Не может быть, чтобы он этого не сознавал. И однако, есть в нем какая-то отрешенность, как-то он дает почувствовать, что не был и не станет рабом своей наружности. Без зазрения совести воспользуется ею, если надо, если это поможет достичь какой-то цели, но ничуть при этом не любуясь собою, скорее — так, словно людей, способных поддаться подобным чарам, даже презирать не стоит. Да, Мэри Карсон дорого бы дала, лишь бы узнать, что же в прошлом Ральфа де Брикассара сделало его таким.

Любопытно, очень многие священнослужители прекрасны, как Адонис, и влекут к себе женщин неодолимо, как Дон-Жуан. Быть может, они потому и дают обет безбрачия, что боятся — не довело бы до беды такое обаяние?

— Чего ради вы терпите Джиленбоун? — спросила она. — Не лучше ли отказаться от сана, чем пойти на такое? При ваших талантах вы достигли бы и богатства, и власти на любом поприще, и не уверяйте меня, что вас не привлекает хотя бы власть.

Он приподнял левую бровь.

— Дорогая миссис Карсон, вы ведь католичка. Вам известно — обет мой нерушим. Священником я останусь до самой смерти. Я не могу изменить обету.

Она презрительно фыркнула:

— Да ну, бросьте! Неужели вы и впрямь верите, что, если откажетесь от сана, вас поразят громы небесные или кто-то станет преследовать с собаками и ружьями?

— Конечно, нет. И точно так же я не верю, что вы столь неумны, чтобы вообразить, будто в лоне святой церкви меня удерживает страх перед возмездием.

— Ого! У вас злой язык, отец де Брикассар! Так что же тогда вас связывает? Чего ради вы готовы сносить здешнюю пыль, жару и мух? Почем вы знаете, может быть, ваша каторга в Джилли — пожизненная.

На миг синие глаза его омрачились, но он улыбнулся и посмотрел на собеседницу с жалостью.

— А вы великая утешительница! — Он поднял глаза к потолку, вздохнул. — Меня с колыбели готовили к священному служению, но это далеко не все. Как объяснить это женщине? Я — сосуд, миссис Карсон, и в иные часы я полон Богом. Будь я лучшим слугою церкви, я никогда не бывал бы пуст. И эта полнота, единение с Богом не зависят от того, где я нахожусь. Она дается мне, все равно, в Джиленбоуне ли я или во дворце епископа. Но определить это чувство словами трудно, ибо даже для священнослужителей оно великая тайна. Божественный дар, мало кому его дано изведать. Вот, пожалуй, так. Расстаться с ним? Этого бы я не мог.

— Значит, и это власть, так? Но почему она дается именно священникам? По-вашему, человек обретает ее только оттого, что во время длиннейшей утомительнейшей церемонии его мазнут елеем? Да с чего вы это вообразили?

Он покачал головой.

— Послушайте, ведь посвящению в духовный сан предшествуют многие годы. Тщательно готовишь дух свой, чтобы он мог стать сосудом господним. Благодать надо заслужить! И это труд ежедневный, ежечасный. В этом и есть смысл священнического обета, неужели вы не понимаете? Дабы ничто земное не могло стать между служителем церкви и состоянием его духа — ни любовь к женщине, ни любовь к деньгам, ни нежелание смиряться перед другими людьми. Бедность для меня не внове — я родом из небогатой семьи. Сохранять целомудрие мне ничуть не трудно. А смирение? Для меня это из трех задач самая трудная. Но я смиряюсь, ибо если поставлю самого себя выше своего долга быть сосудом господним, я погиб. Я смиряюсь. И, если надо, я готов терпеть Джиленбоун до конца дней моих.

— Тогда вы болван, — сказала она. — Я тоже считаю, что есть вещи поважнее любовниц, но роль сосуда божьего не из их числа. Странно. Никогда не думала, что вы так пылко веруете. Мне казалось, вам не чужды сомнения.