МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2015(14) - Елена Ефимовна Кушнир

предал казни без суда и следствия пятерых заговорщиков. С тех пор оратор счел себя спасителем Отечества и никогда не прощал Цезарю своих подозрений, что тот был шестым из повстанцев, лишь оказался более ловким и сумел улизнуть от Фемиды.

Цезарь был потрясен и скорой расправой, и казнью римских граждан.

Черные семена, посеянные Суллой, проросли и распустились ядовитым цветом. Диктатор научил римлян слишком легко проливать кровь.

Сам подозреваемый в мятеже и государственном преступлении, Цезарь нашел в себе мужество выступить в Сенате с речью, в которой напоминал о древних обычаях и традициях Рима, попросив приговорить заговорщиков не к смерти, а к почти забытому наказанию – пожизненному заключению.

Быть может, ему удалось бы отрезвить людей, но после него поднялся несравненно владеющий словом Цицерон, поддержанный непреклонным Катоном, и они потребовали казни.

Люди, собравшиеся у ступеней Сената, кричали и бросали камни, один задел Цезаря, окровавив запястье, когда он прикрывал лицо. Галдящая толпа потрясала факелами, разъедающими ночь, и душила его со всех сторон воплями и жаром сотен тел.

– Казнить! Смерть заговорщикам!

– Слыхали, мерзавцы собирались Рим поджечь?!

– Проскрипции! В списки негодяев и их приближенных!

– Эй, консул Цицерон, не давай им спуску!

– Смерть им, смерть! – гремели голоса.

Цезарь слышал в них торжество, рожденное страхом.

– Квириты-римляне, – прошептал он, – что же вы делаете? Своих убивать недопустимо…

Вырвавшись из людского водоворота, он направился в свой старый обветшавший дом в Субуре, где ждал перепуганный Косма, успокоил раба взглядом, мол, меня не тронули, смыл подсохшую кровь с поврежденного запястья, сам перевязал руку и потребовал:

– Свечи, папирус, тростник и чернил!

– Зачем? – вытаращил глаза раб.

– Собираюсь все это съесть, ужина-то у меня не было, – хмыкнул Цезарь. – Как ты думаешь, зачем? Буду писать.

– Речь?

Цезарь мрачно покачал головой:

– Для речей уже поздно. Да и я сказал все, что мог.

Раб заметался по комнатам, где притаилась выжидающе темнота, разжег огонь, разложил письменные принадлежности, а после принес горячей воды с медом и едва не силой втиснул чашу в руку хозяина.

– Выпей, тебе не повредит, – сказал строго. – Ты сам не свой, весь дрожишь. Может, подогреть вина?

– Нет, – отказался Цезарь, – ты же знаешь, я не люблю. Голова должна быть ясной, как, как… – он вдруг застонал в отчаянии. – Не могу придумать красивого сравнения! Зачем мне голова, если она так тупа?! Ты бы слышал, что я говорил в Сенате. «Сулла приказал удавить Дамасиппа и других ему подобных, возвысившихся на несчастьях государства… Преступные и властолюбивые люди, которые мятежами своими потрясли государство…» Два раза подряд «государство»! Они потому меня и не послушали, я же не Цицерон, плетущий удавки из слов!

– Тебе не нужны словесные удавки, – возразил раб. – Ты возьмешь другими талантами. Усидчивостью, стремлением к цели, терпением и упорством.

– Не хочу терпением и усидчивостью, – Цезарь даже не чувствовал себя упрямым, важность этого дня сотрясала его, больной жар той ночи проник в душу, распалил ее и требовал выхода. – Я буду работать до зари, пока не напишу что-нибудь стоящее. А ты ступай спать!

– Хорошо, доминус, – сказал Косма с необычной покладистостью, осторожно вышел на цыпочках, раздобыл подушку с покрывалом и улегся у двери, карауля беспокойство хозяина.

Но склонившийся над папирусом Цезарь этого не заметил. Он бросался на хрупкий лист, как на врага, колол его и ранил, выпускал черную кровь, катил в гору казавшиеся неподъемными слова, спотыкался тростником о волокна папируса, выдыхал ярость на его бледное шуршащее золото, марал, нечестиво портил дорогой материал, выбрав его вместо восковой таблички, с которой легко стереть ошибки и свою бездарность, запечатывал на свитке то, чем был.

Писал своего «Эдипа», говоря о вине и каре, о греческой богине случая Тюхе, о том, как постоянна в своем непостоянстве судьба и временно ее покровительство, а человек – лишь песчинка в море бедствий, брошенная на равнодушную землю бесстрастным Первоначалом, и нет у него иного выхода, кроме того чтобы принять свою участь и не сломиться.

После трагедии он решился заговорить стихами всего раз, обратившись к Теренцию, что забавлял римскую знать комедиями, списанными у великих греков, которых нещадно обкрадывал. Но, как ни был слаб сей «любитель чистейшего слога», крошечная поэма Цезаря была еще скромнее в достоинствах, он понимал это отлично и больше не вымаливал у Муз даров, которые они не желали ему дать.

Осталось вести дневники о битвах. Записки о Галльской войне, записки о войне Гражданской… «Он дал сражение на выгодной позиции, овладел неприятельским лагерем, выбил оттуда противников и победил их в бою». Пришел, увидел, победил. Лаконично, четко, сжато, листы скукоживаются от сухости.

Завтра они выдвигаются в Александрию. Начнется череда желто-синих полос знойной страны, где война переминается с ноги на ногу, поджидая сына Марса. Там он продолжит свои скрипучие описания переговоров и схваток. Он немолодой человек с трезвым рассудком, упорядоченным, как система магистратского права. Чего еще ему ждать от Египта?

Mars et Venus

На самом деле, в Египте их трое.

Он сам, мертвый Гней Помпей и смуглая богиня с капризным голосом.

И вечность, дыхание которой он впервые почувствовал.

Когда при дворе Птолемея ему церемонно преподнесли на блюде сцепившую голубые веки отрубленную голову, он ощутил такой сковывающий ужас, что поначалу лишился дара речи. Язык плавал во рту дохлой рыбиной. Раскрашенные лица египтян слились в одно, обернувшееся сладкой физиономией евнуха Потина, опекуна малолетнего царька, решившего угодить Цезарю и снискать его расположение убийством. На него-то, потеряв над собой власть, Цезарь и обрушился: «Римский консул, это был римский консул! Дикари, варвары! Как вы могли?!» Надрываясь криком, он вдруг подумал о своей покойной дочери Юлии, любившей Помпея, и глаза опалило слезами, а желание расколоть, словно яйцо, лысую голову Потина, стало неодолимым. Но Цезарь сдержал порыв и ничего не предпринимал, пока евнух, боявшийся выпускать власть из мягких ручек, не двинул на римский легион царское войско.

Теперь голова Потина смотрит со стены на город, нильская вода где-то поит труп мальчика-царя, Александрийская война окончена, а Гней Помпей грустно улыбается бывшему другу во сне и говорит, что не сердится. Но он никогда не открывает глаз.

Цезарь повелел отыскать скитавшихся под пыльным небом Египта близких и соратников Великого, привлек к себе и облагодетельствовал, как сдавшихся ему после Фарсальской битвы Брута, Цицерона, Кассия Лонгина, Сервилия Каску – всех