Вольные штаты Славичи: Избранная проза - Дойвбер Левин

— Знаешь, кто это был?

— Длинноволосый-то? — спросил я.

— Да, — сказала мать, — это был батько Махно. Самый яростный бандит.

Мы жили в Павлограде. Пошла раз мать на базар и купила воз дров. Дрова привез старый мужичонка, грязный как трубочист. На базаре старик долго торговался, боялся, что его хотят обмишурить, божился, что за эту цену продать самому дороже, что коли он так дешево продаст, жена его дома обругает да еще кочергой изобьет да выгонит. Но потом уступил, привез дрова к нам на двор, сложил их в сенцах, полупил деньга, керенками, три раза пересчитал керенки, завернул их в тряпку, сунул за пояс, сел на телегу и уехал. Мужик как мужик. И только глаза у мужика были очень быстрые какие-то, вороватые.

После того, как мужик уехал, мать пошла топить печь. Взяла она полено, расколола его пополам, и вдруг из полена записка вываливается. Развернули мы записку, а там написано: «Эти дрова продал батько Махно». Через два дня Махно со своей бандой заняли Павлоград. Грабили. Убивали. Помню: стою я у окна и вижу — едут мимо окна два бандита. А навстречу бандитам вдет человек, немолодой уже, в бараньей шапке. Вдруг один бандит выхватил шашку, крикнул: «А не притупилась ли еще моя сабля?» И как рубанет человека по плечу. Человек и повалился. А бандит говорит товарищу: «Нет, не притупилась еще». И поехали.

Махно часто переодевался. Любил он это дело. То мужиком переоденется, то красноармейцем, то старым евреем в лапсердаке и с бородой, а случалось — и бабой. Рассказывал мне как-то один паренек из Киевщины, — мы с ним в Житомире в детдоме жили, — как Махно занял их местечко.

Вот раз в базарный день наехало в местечко много народу. Толкаются, галдят, ходят из лавки в лавку. А у церкви с самого утра стоят возов тридцать с сеном. На каждом возу поверх сена лежит молодой парень, курит козью ножку и дремлет, поджидая покупателя. А придет покупатель, парень лениво сползет вниз и заломит такую цену, что покупатель ахнет и бежать. А парню, видать, только этого и надо. Он опять заберется на телегу и лежит себе брюхом вверх, преет на солнце.

Вдруг — уже базар подходил к концу, уже разъехались мужики по домам — вдруг с одного воза подымается баба в голубом сарафане, сует в рот два пальца да как свистнет. А парни на возах, как услыхали свист, скок с телег, вытащили из сена винтовки, обрезы, и пошла пальба. Баба скинула голубой сарафан, а под сарафаном у нее кожаная тужурка, и уже это не баба совсем, а сам батько Махно. Через полчаса все местечко было у него в руках. Захватил совет, ограбил почту. Всю ночь гулял Махно в местечке, а утром поднялся и со всей бандой ушел куда-то в степь.

А у нас вот Махно не повезло. Засыпался. Он раз тоже так: приехал со своими бандитами на базар. Только привезли они на этот раз не сено, а дрова. Сидят они на возах, курят, торгуются с покупателями и ждут. Но в местечке тогда стоял небольшой красноармейский отряд. Командир отряда, проходя по базару, увидал возы, парней, присмотрелся к ним и подумал: «Эге! уж не порох ли под дровами?» Собрал своих ребят, переодел их в крестьянскую одежду, пробрался с ними на церковный двор, запрятал в высокой траве пулемет и ждет, что будет. Махно хитрый был, а тут — прохлопал. Все шло по порядку: вот кончается базар, вот разъезжаются мужики по домам, и вот с одного воза подымается невысокий рыжий мужик, — переодетый Махно, — сует в рот два пальца и как свистнет. И только он свистнул, как вдруг с церковного двора пулемет — так-так-так, как швейная машина. Бандиты залезли под возы. А из-за ограды красноармейцы из винтовок палят. Бросили бандиты и повозки и коней и драла в степь. Только их и видели. Троих захватили в плен. Красноармейцев мало было, человек всего пятнадцать, а то — будь их побольше — всю бы шайку захватили и самого батько — Махно.

Жили мы на окраине города, у реки. На реке стояла мельница. На мельнице жил мельник. Хороший такой старик. Звали его Осипом Игнатьичем. Когда к городу подступили беляки, я был на мельнице у плотины. Услыхал я стрельбу — и бежать. Вдруг кто-то цап меня за плечо. Посмотрел я — Осип Игнатьич. «Катись, — говорит, — домой колбаской и тащи сюда мать. Ее там зарежут, а у меня спокойно. У меня никто не тронет».

Взял я мать, брата, сестру и пошел с ними на мельницу. Осип Игнатьич посадил нас чай пить. «Попейте, покушайте, — говорит, — а там уж запрячу вас куда-нибудь».

Осип Игнатьич уложил мать внизу в машинной, а нас наверху в чуланчике. В чуланчике стояли мешки с мукой. Так что к утру мы все стали белыми от муки.

Утром на мельницу пришли деникинцы. Двое. Один — высокий, чубатый, другой Веснущатый и кривоногий.

— Красные е? — спросил чубатый мельника.

— Нема, — ответил мельник.

— Побожись!

Мельник перекрестился.

— А жиды е? — продолжал чубатый.

— Нема.

— Побожись!

Мельник сказал:

— Верно слово, братцы, нема.

— А ты побожись, — настаивал чубатый.

— Да что ты привязался, — божись да божись! — крикнул мельник. — Говорят тебе — нема.

— Крутишь ты, хрен, — сказал чубатый, — пушку заливаешь.

Он отпихнул мельника и прошел в машинную. А в машинной была мать. Мать увидала деникинца, испугалась и заплакала.

— Вот тебе и нема! — сказал чубатый мельнику. — Ну, жидовка, — важно проговорил он, — золото е?

Мать достала из кармана золотую браслетку и отдала ее деникинцу. Деникинец, не глядя, опустил браслетку в карман.

— Еще.

— Нет у меня больше золота, — сказала мать. — Я вдова бедная, больше у меня золота нет.

— Еще! — спокойно сказал деникинец. И вдруг размахнулся и крикнул: — Морду расквашу!

Но уже чубатого с одной стороны подхватил мельник, с другой Веснущатый деникинец.

— Брось, Петро! — сказал Веснущатый товарищу. — Ты ж ее до смерти напужал! Дурьё!

Чубатый дернул плечом, плюнул, повернулся и вышел.

— Идем, мать, до дому, — сказал Веснущатый деникинец, когда чубатый вышел, — я тебя провожу, не бойсь.

Веснущатый деникинец поселился у нас. Это был славный парень родом из Черниговщины. Звали его Опанас. К деникинцам он попал по мобилизации.

— Как выйдет случай, перебегу к большевикам, — говорил он нам, — сволочи они все, деникинцы. Чистые бандиты.

Жилось нам с ним спокойно. Вокруг грабили, а нас не трогали. Опанас не давал нас трогать. Он сам ходил покупать нам хлеба, а ночью спать ложился, на всякий случай, у двери.

Однажды днем к нам зашел деникинский офицер. Опапас вытянулся в струнку. Офицер сказал:

— Красные есть?

— Никак нет, ваше-родие, — ответил за мать Опанас.

Офицер повернулся к Опанасу.

— Ты тут как, на постое?

— Так точно, ваше-родие, на постое.

— Красных нет? — повторил офицер.

— Никак нет, — ответил Опанас.

— Ну, ладно, ты уж того… смотри…

Офицер сел и попросил пить. Мать принесла ему кружку молока. Офицер выпил и сказал:

— Я сам, — сказал он, — за советы. Но я против большевиков. Они разоряют нас. Верно я говорю?

— Так точно, ваше-родие, — крикнул Опанас. А когда офицер вышел, Опанас подмигнул нам и сказал: — Их-то, бар-то, большевики разоряют. Это верно.

Грабили деникинцы. Купцы обрадовались белым, открыли магазины и сели торговать. Но в первый же день пьяные деникинцы разгромили все лавки и очистили их до нитки. Повсюду, на заборах, на стенах висел приказ Деникина: «За грабеж буду расстреливать». Но грабежи продолжались, а расстреливали только большевиков и пленных красноармейцев. За грабеж не трогали.

А красные собрались с силами и вдруг ночью подступили к городу. Деникинцы испугались и кинулись отступать.

Мы уже спали, когда к нам в дом постукались. Вбежал белый офицер.

— Ты что, ч-черт? — набросился он на Опанаса. — К стенке хочешь? Ступай немедленно!

Опанас оделся и взял винтовку. Выходя, обернулся в дверях и сказал:

— Прощай, Лейка.

— Прощай, Опанас! — закричали мы.

Вдруг кто-то рванул дверь, и в комнату ворвался деникинец. Я его сразу узнал. Это был тот самый чубатый, с мельницы. Через одно плечо у него был перекинута кастрюля, через другое — сапоги.

— Деньги давай! — закричал он.

— Нету нас денег, — заплакала мать, — бедные мы.

— Давай деньги! — кричал деникинец.

Он поднял винтовку, прицелился.

Мать подбежала к стене, сняла круглые часы и дала их деникинцу. Деникинец бросил часы на пол.

— Говорю тебе — деньги давай!

В окно постучались. Кто-то крикнул: «Скорей!» Тогда деникинец, не целясь, выстрелил. Пуля попала маме в грудь. Мать упала.

Я побежал на улицу.