Теория выигрыша - Светлана Анатольевна Чехонадская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто на свете не оценил жизнь Павла: никому на свете он не был интересен. Все мечты, с которыми он вступил в жизнь, были забыты даже им самим, и некому было сопоставить их с окончанием жизни, а ведь только таким сопоставлением и можно оценивать жизнь. Впрочем, нам жаль Павла – он был хоть маленький, но человек – и мы здесь, на этих страницах можем милосердно назвать его жизнь неудачливой и тем самым хотя бы на мгновение вызвать его из небытия.
Больше всего на свете Павел мечтал написать великие стихи. Сын уборщицы, мальчик с московской окраины, он услышал волшебные звуки в восемь лет, когда прочитал у Блока: «Как под утренним сумраком чарым лик, прозрачный от страсти, красив» – ох, сколько еще невинных душ погубила блоковская дудочка…
От несуществующего в русском языке слова «чарый» заболело сердце и облило горячим грудь: слово было хоть и несуществующее, но несказанно прекрасное. Оно к тому же вместило в себя все, что вообще можно было сказать о сумраке определенного часа, места и освещения. Несуществующее слово сделало все это гораздо лучше, чем любые существующие слова. Это было чудо.
И Павлик это понял!
В следующую секунду он догадался, что обладает поэтическим слухом. Потом наступила еще одна секунда, именно она испортила Павлику жизнь. В эту злосчастную секунду он сделал вывод, что сможет писать стихи. Ошибка распространенная, о ней даже нет смысла говорить подробно.
Поэтический слух сделал его лидером школьных уроков литературы. Особенно удавались сочинения. Они были умные, тонкие, Павлик писал «афористично», вот как. Он был словно Тютчев, и это вгоняло в священный трепет одиноких учительниц литературы. Мальчику пророчили великое будущее.
И он без всяких проблем поступил в Литературный институт имени Горького.
Здесь мечта Павла вспыхнула солнечным бликом: он словно вступил в бескрайний океан и осознал, что он – рыба. У него есть жабры, есть плавник, есть хвост, а в голове у него особый прибор, знающий, как ориентироваться в синих просторах. Пора плыть, пора писать, как Бродский.
Хотя бы как Бродский.
Павел Штальман видел, что музыка сфер открыта ему с рождения, она звучит в голове так мощно и внятно, что это не может не означать избранности.
«И он возлюбил этот мир, обольстительно-невыносимый» – прочитал он в «Махабхарате»: да, все верно, я тоже так чувствую. Я не только слышу, как надо, я еще знаю, о чем надо: восторг перед миром переполняет мою душу. Теперь я овладел и формой, и содержанием. Моя сердечная боль есть свидетельство обнаженных нервов гения. Я передатчик божественных откровений, и скоро передача начнется.
Но передача не началась.
Правда, его стихи напечатали в стенной газете, а одно даже победило в конкурсе журнала «Юность», это были неплохие стихи, афористичные, в них были рифмы, метафоры, ритмы и милые созвучия, но поэзии в них не было.
И он это, разумеется, слышал, ведь у него был поэтический слух.
Ужасная ситуация… Вначале понять, что океан открыт, потому что имеются жабры, имеется хвост и прибор в голове, а потом догадаться, что в этом океане нужны крылья. Или, скажем, ступни. На фига, казалось бы, рыбе ступни – а вот, пожалуйста, без них ты в этом океане никто.
Так что обнаженные нервы остались с Павлом до смерти, изо рта Павла, пока этот рот не забили глиной, вырывалась лишь благодарность, и мир казался Павлу обольстительно-невыносимым, но это никак не свидетельствовало о поэтическом таланте Павла Штальмана.
Он не написал ничего стоящего, а с окончания Литературного института вообще ничего не написал. Закончив престижный вуз, он отправился преподавать в школу, потом поработал редактором в одном техническом издательстве, потом перешел в техникум имени Альтшуля, откуда ушел очень быстро, испугавшись романа со студенткой.
Следующие двадцать лет Павел провел в районном, а потом и в окружном комитете образования. Он там был «ведущим специалистом», то есть мелким чиновником. Всю жизнь Павел прожил с одной женой, которая его не любила. Детей у них не было.
В 2008 году диагноз Павла стал ему известен, и он начал готовиться к смерти.
Вначале, правда, верил в чудо, трепыхался, пил какую-то черную смоляную гадость, купленную за огромные деньги, и ему полегчало, но потом все стало очень плохо, голову заволокла муть, и сил уже не было ни на действия, ни на мысли.
Только один раз, ранним утром за месяц до смерти, этот человек неохотно заглянул в пыльные провалы прошлого: тихонько постоял в палисаднике родительского дома, потом первый раз прочитал в потрепанной книжке без обложки: «Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня», выпил первую бутылку водки после победы в литературном диспуте, первый раз поцеловал жену, первый раз ее ударил, пролил яростные слезы отчаянья, а потом – тихие слезы смирения, прошел босыми ногами по дорогам обычной судьбы – и неожиданно осознал, что самое яркое воспоминание его жизни – это история любви к нему одной студентки, чье имя он забыл навсегда.
Эта мысль очень удивила Павла. Будь он здоров, он, возможно, придумал бы этой мысли какое-нибудь красивое продолжение, вывел бы из мысли мораль, превратил бы ее в историю, а потом и поплакал бы над ней – как плакал когда-то над невыносимой обольстительностью мира.
Но болезнь уже съела почти весь воздух в его организме: сил не хватило. Воспоминание о крупной навязчивой девушке кануло без следа, он не стал ни развивать свое открытие, ни тем более что-то выяснять о ней, он даже имени ее не вспомнил.
И уж конечно, умирающий Павел никогда не узнал, что от любви навязчивой девушки его избавил Гитлер.
В утро, следующее за сексом на полу, Верка выехала из дома пораньше. Все в ней бурлило от новых ощущений. Она женщина! Вокруг сияет розовым светом весна, сочатся сладким соком деревья – и Верка так же сочится сладким соком, и набухает, и становится липкой, как леденец.
Она ехала в техникум и все представляла: вот Павел войдет в аудиторию, такой черноволосый, такой большеглазый, их глаза встретятся, и они за секунду переживут вчерашнее. Переживут во всех подробностях, переживут еще слаще и как бы снова соединятся…
Как хорошо любить!
– Какой ужас, – тихо сказала женщина, сидевшая у окна, другой женщине, сидящей напротив. – Неужели это правда?
– Мой зять работает в милиции, – значительным шепотом ответила другая. – Они вчера всю ночь дежурили! И было три знака на стенах.
