Мулей - Эрленд Лу

Постепенно мои упершиеся в карту на экране прокатного компьютера глаза стали слипаться от усталости и вина, изображение расплылось, я то и дело терла глаза, и вдруг стала замечать, что Плайя-дель-Инглес на самом-то деле треугольник, острым концом указывающий вниз, на юго-восток, как раз в том месте, где «Риу палас отель» выхо­дит к песчаным дюнам. В нем мы как раз всегда и жили. И больше всего меня очаровало, что два крыла отеля образуют вход в треугольник, в ре­зультате чего центральная часть Плайя-дель-Ин­глес более всего походит на женские гениталии, с родовым каналом, кольцами кровеносных сосудов и всем хозяйством. Плайя-дель-Инглес, оказывает­ся, имеет форму вагины, очень ясно очерченную, словно бы тамошняя коммуна сделала это наме­ренно, должно быть, они планировали это годами и подключили нанятых архитекторов и дизайне­ров, настолько правдоподобная форма не может возникнуть сама по себе, за этим конечно же сто­ит огромная работа, а девственную плеву образует отель, в котором несколько раз подолгу жили мы с мамой, папой и Томом, а родовой канал идет по той улице, по которой мы все время ходили, но названия которой я не помню, а потом высоко на­верху она сворачивает направо, в сплетение сосу­дов, нервов, тканей. Меня захватило совершенное открытие, оно казалось логичным и очевидным, причудливым и изысканным, я громко смеялась, а пассажиры ранних рейсов сердито косились на ме­ня. У меня в голове происходит что-то замечатель­ное, стоит мне выпить вина. Противостоять этому я не могу. Стоит мне сделать глоток вина, и даль­ше все катится само по себе. Мне не нужно делать больше ничего, только ждать. Но мне нравится ре­зультат, к которому все катящееся приходит. Судя по всему, я из тех, кто в подпитии не впадает в тоску и агрессию, они, напротив, делаются радост­ными и не принимают ничего близко к сердцу. Вот что приятно. Кстати, а чем не выход для меня — стать алкоголиком? Своего рода промежуточное решение. Не настолько трагично, как смерть. Но лучше, чем ничего.

27 апреля

Сейчас ночь, я прячусь в седьмом накопителе аэропорта Шарль де Голль под Парижем. Я летела в Мадрид с пересадкой здесь, опять выпила винца, и когда остальные пассажиры уже сидели в само­лете, а меня второй раз объявили по радио, на ме­ня вдруг напала паника, почему-то мне стало жут­ко, что я войду в самолет последней. В накопителе никого не было, и мне вдруг ударило в голову, что надо спрятаться. Короче, я никем не замеченная забралась на бетонную платформу, это часть несу­щей опоры той причудливой архитектурной кон­струкции, которой является этот аэропорт. Ну вот, и теперь я сижу на бетонной площадке, в кото­рую упираются бетонные же арки. Никому меня отсюда не видно. И почему бы не скоротать тут ночь. Просто чтобы за мной числился такой под­виг. Я видела, как бегал персонал, как они пару раз выскочили на улицу, чтобы убедиться, что ме­ня нигде нет, но в конце концов самолет улетел, у меня ведь нет багажа, который надо было бы выгружать, мне показалось, они обрадовались, вы­яснив это., Приятно доставлять людям радость. Выждав, я подползла к краю платформы, прямо подо мной разговаривал по телефону датчанин. Он сказал, что держит в руках пустой бланк и что ему нужны некоторые цифры. Он слушал и записы­вал. Он сказал «семнадцать, хорошо, сто, отлич­но, тридцать два» и еще цифр десять-пятнадцать. Заполнил весь бланк и пошел в самолет. Меня поразило, как просто устроена его жизнь. Можно подумать, все у него будет тип-топ, важно только правильно записать циферки. Завидно смотреть, как легко он избавляется от забот. Если бы ко­лонка цифр могла решить и мои проблемы! За­писала их в столбик и пошла по жизни дальше, будто пава. А я? Валяюсь на бетоне и все о чем- то грежу. Я наловчилась писать, и делаю это уже почти не думая. Папа бы меня не узнал. Такое чувство, что за меня думает рука. Точнее сказать, ручка. А я только ее держу.

Похоже, на сегодня все самолеты улетели. Скоро рискну спуститься вниз и пописать в цветничок.

28 апреля

Лежание в укрытии в накопителе номер семь оставляет слишком много времени для раздумий, а это лишние печали. Например, до меня внезапно дошло, что у меня не было в апреле месячных, а должны бы еще две недели назад. Прежде такого никогда не случалось, и я не знаю, стоит ли мне тревожиться или такие сбои — вещь естественная. Возможно, это бег сбил мне весь цикл. Или тело примирилось с тем, что ему недолго осталось, и решило забить на производство яйцеклеток. Я на­деюсь как раз на это. Участок мозга, отвечающий за месячные, послал сигнал, что обладатель дан­ного тела больше не имеет нужды в яйцеклетках. Хорошо бы, конечно, обратиться к врачу, но тогда придется слезть с бетонной площадки в накопи­теле номер семь аэропорта Шарль де Голль, чего мне не хочется. А хочется тайком от всех валять­ся здесь наверху. То, что я делаю это просто так, без всякой причины, придает затее особую пи­кантность. Ночью я что подумала: если остаться тут, то постепенно я умру от голода, а потом му­мифицируюсь, и никто не найдет меня до тех пор, пока в аэропорту не начнется ремонт или не при­дет пора поменять лампочку, вмонтированную в край платформы под углом к потолку. И я стану «той, которая умерла под потолком накопителя в аэропорту Шарль де Голль». Такие происшест­вия помнятся. Мой дневник напечатают и будут читать по всей Европе, рассуждая о самоубийст­вах молодых. Меня поражает, что часть моего «я» мечтает умереть с шумом и помпой. Это совер­шенно на меня не похоже. И тем не менее меня постоянно тянет на такие варианты, которые, в случае удачи, произведут фурор. План про Кон­го грешит тем же самым. Когда все свершится, газеты будут пестреть заголовками, что норвеж­ская девушка была застрелена во время случай­ной перестрелки в одном из самых опасных угол­ков земного шара. Будут строиться догадки, ка­ким ветром меня занесло в ту деревню, и никто не докопается до правды, пока и если случайно не прочтут эти записи. Не знаю, хочу ли, чтобы их читали и использовали без моего ведома. Об этом надо серьезно подумать. Потому что если я по­гибну в Конго, успев предварительно сжечь свой дневник, о моих намерениях никто никогда не до­гадается. И что я делала в Конго, будет навечно покрыто для человечества завесой тайны. И един­ственное, что я после себя оставлю, так это недописанную историю бедняжки Солнышка, в кото­рую вселился Сатана.

Уморить себя голодом еще противнее. Подо­зреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с ре­альностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.

1 мая

Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, про­светили меня и поковыряли пальцем в попе и на­конец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без вся­ких умыслов совершить что-нибудь противоправ­ное. В общем, только что они меня отпустили, те­перь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и ду­маю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравил­ся, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет на­писать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка при­кроет дело и отпустит меня даже без штрафа. Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершен­но уверена, что эти спортсмены, которые сутка­ми тренируются, давно ни на что такое не способ­ны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Вы­ходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.

2 мая

Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько ча­сов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки ни­каких признаков. Ни тошноты. Ни набухших гру­дей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня дав­но так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компа­нии идут на все, лишь бы денег заработать. К то­му же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.

3 мая

Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Про­сто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддержи­ваемый Иосифом, в руке у него птица и он не сво­дит глаз с задравшей ногу собачки. Картину на­писал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в назва­нии. А сам по себе сюжет взят из обычной жиз­ни любой семьи. В нашем фотоальбоме было пол­но таких фотографий — взрослые любуются деть­ми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том по­мнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догада­ется. Если не прочитает названия. Значит, я приле­тела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно зани­мается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об ис­кусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой? Мама с папой обожали ходить по музеям, когда мы с Томом были маленькими. Ма­ма все время читала толстые фолианты по истории искусств, а папа всячески приветствовал такую ее увлеченность и сам любил искусство, поэтому мы часто ездили на выходные в разные европейские города с большим количеством музеев. Мама ут­верждала, что «музей» был одним из первых моих слов, только я почему-то говорила «мулей». К тому времени, как я освоила слово «музей», я успела по­бывать в мулее Прадо и Британском мулее, мулее Современного искусства и мулее Ван Гога, мулее Ваза и мулее Пикассо. Все мои подхватили у ме­ня это словечко. Мы никогда не говорили «музей», разве что с нами оказывался кто-то посторонний. А теперь одна я знаю слово «мулей» и понимаю, что оно значит, и люблю его, но прелесть его про­пала, или во всяком случае померкла, как и радость от остального, что ты любил с кем-то вместе, ра­дость эта обесцвечивается, когда эти кто-то разби­ваются на самолете. Я больше не могу пользоваться словом «мулей», потому что тех, с кем мы так го­ворили, нет. Так все просто и незатейливо. Люди каждый день говорят и делают вещи, которые пере­стают существовать, если исчезают эти люди. Пси­хогейр сказал, что нельзя отказаться от домашних животных только потому, что они умирают, но он у не прав, я думаю. Человек не должен заводить себе животных. А тем более родных. Потому что слиш­ком больно, когда их вдруг раз — и нет.