Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем линкор «Довлатов» выполняет разворотный маневр и выходит на Невский.
Каждый метр этого пространства Сережа знает наизусть, потому что каждый из них связан с тем или иным эпизодом из его прежней жизни.
Останавливается рядом с кафе «Север», также известном в народе как «Норд». В годы оны здесь находилось известное на весь Санкт-Петербург, а затем и Петроград заведение «Квисисана» с механическими буфетом, которое посещали Блок и Сологуб, Ремизов и Юрий Анненков.
А вот теперь на Невский, 44, прибыл ефрейтор внутренних войск, будущий прозаик Сергей Довлатов.
В дверях несколько замешкался, пропуская миловидную девушку, лицо которой показалось ему знакомым. И лишь когда зашел внутрь, вдруг вспомнил, где видел ее раньше – ну конечно, еще до армии несколько раз ездил вместе с ней в троллейбусе, выходили на одной остановке, но тут их пути расходились – Сережа шел домой, а она в противоположную сторону. Выбежал из кафе, догнал, извинился за дерзость, напомнил об этих поездках, она улыбнулась. Узнала, конечно, еще бы не узнать такого гиганта.
Сережа представился.
Она назвала свое имя – Елена…
В 1965 году Довлатов демобилизовался и наконец смог покинуть периметр.
Город встретил его в свойственной для себя манере – прохладно.
За три года, которые Сергей отдал ИТЛ МВД СССР, здесь многое изменилось.
В частности, сформировалась и заявила о себе целая плеяда молодых талантливых литераторов – Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Виктор Соснора, Андрей Битов, Борис Вахтин, Рид Грачев, Валерий Попов. Войти в их ряды на правах человека, прошедшего советский лагерный ад и пишущего об этом, не удалось. Бродский заметил тогда, что Довлатов, вернувшийся из армии, напоминал Льва Толстого, пережившего Севастополь, «со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде».
Очень точно подмечено – ошеломленность.
Сережа просто не мог совместить жизнь там и жизнь здесь, в Ленинграде (до поры, разумеется).
Опять же, он был поражен тем, что, встретившись со старыми друзьями, не смог найти с ними общего языка. «Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, а я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам: Пруст, Берроуз, Набоков…», – читаем в книге Довлатова «Ремесло».
При том что все они были практически ровесниками, Сергей снова чувствовал себя младшим братом, который ждет, когда старший брат обратит на него внимание и даст ему слово.
И это случилось, он дождался.
Его пригласили в группу прозаиков «Горожане», созданную Борисом Вахтиным, Игорем Ефимовым, Владимиром Губиным и Владимиром Марамзиным. Попытка издать коллективный сборник тогда не увенчалась успехом, однако по-отдельности члены группы публиковались.
За исключением Довлатова.
В своей статье «Русский писатель Сергей Довлатов» эссеист и поэт Лев Лосев писал:
«К середине шестидесятых Сергей Довлатов не мыслит себе другой судьбы, кроме судьбы профессионального писателя. Блестящий устный рассказчик, красавец, гуляка, каждый день он встает в шесть утра и печатает на машинке рассказы. Тщательно правит, переписывает, подшивает в папку, показывает знакомым, с трепетом ожидает критических замечаний. Пытается пристроить свою прозу в журналы и издательства. Кое-что печатают в Москве, но на лицах ленинградских редакторов писатель Довлатов встречает лишь недвусмысленное желание поскорее избавиться и от него самого, и от его рукописей».
Причина такого презрительного отношения к молодому и, безусловно, талантливому писателю крылась в том, что он не был членом Союза писателей СССР, а брать на себя ответственность и печатать никому не известного автора, тем более с такими сомнительными (идеологически) текстами, никто не хотел.
Да и если бы рассказы Довлатова были рекомендованы к публикации, то они едва ли прошли бы сито цензоров из Горлита, потому как эстетика и стилистика Довлатова категорически не вписывались в этими же цензорами и установленные рамки.
Время послаблений для поступления в СП СССР (связанное с международным резонансом суда над Иосифом Бродским) безвозвратно ушло. Большинству ровесников и старших товарищей Сережи удалось вскочить в этот последний уходящий поезд. Довлатову же лишь осталось проводить его взглядом, стоя на платформе станции Чиньяворык железнодорожной линии Котлас – Воркута.
Как замечал Лев Лосев, «Сергей потратит еще много лет в тщетных попытках войти в советскую литературу с парадного входа». В попытках, которые в результате закончатся для него отъездом из страны, то есть покиданием на сей раз уже не периметра зоны, а периметра континента.
Асетрина 2
Но вернемся к событиям университетской бытности нашего героя образца декабря 1959 года. Все происходило тогда словно бы в каком-то мглистом питерском тумане, в забытьи, без мыслей о последствиях, когда существовало только сейчас, а завтра зависело от исправности будильника.
Итак, знакомство с Асей Марковной Пекуровской[9] под лестницей на филфаке ЛГУ.
Короткая беседа о достоинствах фокстерьера чистых кровей.
Спонтанное возникновение темы с переводом учебного текста с русского на немецкий.
Сам перевод.
Наблюдение за этой неприступной, загадочной, молчаливой, хладнокровной девушкой, не выпускающей из рук сигареты.
Внутренний возглас: «Конечно же, она – Асетрина!»
Обещание Аси дождаться Сергея, пока он отнесет перевод экзаменатору.
И она сдержала это обещание.
Из книги Аси Пекуровской «Когда случилось петь С.Д. и мне»:
«Если попытаться описать мое отношение к Сереже с первого дня нашего знакомства двумя словами, то словами этими должны быть: немое восхищение. Со временем утратив восхищение и досконально изучив Сережин театральный репертуар, я все же была
