Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю

Это была старая Маргерит, ведь она дожидалась сына. Теперь она пришла и сказала:

— Делай со мной что хочешь, я верю в то, во что веришь ты, люблю того, кого любишь ты…

Она подошла, бросилась на колени.

Но Лот вскочил:

— Уходи! Я больше тебя не знаю.

Она упала лицом в снег.

Послышались ухмылки, кто-то сплевывал, тихо покашливая. Это был Крибле по прозвищу Змей, который был третьим и последним.

Шел он, пошатываясь, он всегда ходил пошатываясь.

— Мне неважно, Бог ты или дьявол, но я знаю, что с тобой лучше, чем с кем-то еще…

Он хотел поднять руку, но не смог, иначе б упал. Он снова закашлял, вытер рот:

— И ты дал мне заработать уже сто франков, так что… я сказал себе, ты позволишь мне заработать столько же и в следующий раз.

V

Человек поселился в харчевне, которую Симон вместе с женой и всей семьей покинули с великой поспешностью, когда увидели, что он приближается.

В харчевне было четыре комнаты, да сверх того зал, большая кухня и подвал, полный припасов.

Крибле можно было понять. Выпивка ему теперь почти ничего не стоила, ночлег тоже, и пропитание — не более остального. У него было в распоряжении два или три ящика макарон, мешок риса, бочка сельди и множество сосисок и ветчины в вытяжной трубе. Он обследовал весь подвал, постучал по всем бочкам и успокоился.

Они вели беззаботную жизнь, их пока было трое: Человек, Лот и он. Человек казался всем довольным, Лот мало что говорил, Крибле занимал себя на свой лад. Он спускался с пустой бутылкой, поднимался с полной, садился возле окна: десять-двенадцать стаканов нас не пугают. Но, подобно музыкальным ящикам, куда достаточно лишь опустить два су, ему было достаточно лишь допить последний стакан, чтобы все заработало, и начиналась песня из двадцати пяти куплетов, которую он пел, встряхивая головой. Часами он сидел так, без движения (не считая моментов, когда встряхивал головой да поднимал стакан, а это все вещи приятные), жизнь была хороша. Все несколько подпортило появление Кленша.

Кленш пришел первым из деревенских жителей.

Он сказал:

Жена сделала мою жизнь несносной. Пытался ее быть — не помогает, становится только хуже. Так что сказал, что убираюсь оттуда. — И с удовольствием втягивая воздух, продолжил. — У вас все же лучше. Если месье позволят…

Человек попросту ответил:

— Место есть.

И Кленш поселился с ними, став четвертым. И не жалел об этом.

Все понимали, что отныне Человек будет делать все что захочет. Улицы были пустынны. Из дома выходили только удостоверившись, что Человека нигде не видно; завидев его, сразу возвращались в нору. К счастью, он почти не выходил из харчевни. Так что было время проскользнуть к конюшне или добежать до фонтана, но не более. Возвращались тоже бегом, и двери весь день стояли запертыми, все думали: «Он может прийти и к нам, как пришел к Симону». Повелось странное бытование, примера которому никогда не видели: бытование подножное, полужизнь. Казалось, даже печной дым тяжелее обычного стелется по скатам крыш, будто не осмеливаясь подняться выше. Жизнь замедлилась во всех проявлениях, и уже объявлялись страшные хвори, одна из которых обрушилась на домашний скот.

У коров случилось размягчение вымени и, когда дергали за сосок, тот оставался в руке.

Поскольку молоко все время появлялось новое, а доить их не представлялось никакой возможности, животные страшно страдали, непрестанно мыча, взывая каждое в своем стойле.

Но более всего удивляло, что беды обрушивались на всех разной меры, словно свершалось правосудие наоборот: чем лучше все шло прежде, тем сильнее оказывалась кара. А там, где, напротив, царили страсти — зависть, скупость, лень, пьянство, — дома эти будто бы пощадили. Вспомните место в Библии, как приходит ангел и некоторые двери испачканы кровью, а другие — нет. Были хлева, где все животные пали, и были такие, где все остались здоровы.

Старая Маргерит потеряла обеих коз, ей было нечего есть. Она попыталась разыскать сына, он вновь оттолкнул ее, сказав: «Уходите, я вас не знаю!» Деревенские жители, когда она к ним обратилась, также ее оттолкнули, сказав: «Почему же вы не пришли к нам сразу?»

Она вернулась к себе и села возле затухающего огня. Она понимала, что все для нее кончено. Она взяла в шкафу старую шаль, покрыла голову. Шел снег.

Она пошла на запад, где был карьер, там заканчивался всякий проторенный путь. Она не знала, что еще делать. Было видно, что она не может решить, идти или вернуться. Она остановилась — такая худая, такая маленькая — под крупными падающими хлопьями. Наконец она решилась. Нужно все испробовать, ведь у меня есть сын, может, у меня еще остается шанс? Она повернула к деревне, начинало темнеть. Она прислушалась. В харчевне пели. Она подняла глаза и посмотрела на окна, увидела, что ставни закрыты. Подошла к двери, подергала обеими руками, ключ в замке был повернут. Она сказала себе: «Я его позову». Позвала, ей не ответили. Позвала во второй раз, ей по-прежнему не отвечали. Она была не нужна. Она прошла по деревне, все были по домам. Те несколько человек, которых она застала на улице и к которым хотела подойти, ускоряли шаг. Здесь она тоже никому не была нужна. Был слышен скрип последних задвигающихся засовов. Она подумала о потухшем очаге, о пустой корзинке для хлеба, она больше не колебалась. Она пустилась в путь. Прошла вдоль карьера. Затем начался сосновый лес. Но она решительно шла по снегу. Она думала: «Буду идти, пока смогу. А когда не смогу, значит там это и случится». Было уже совсем темно, она задевала стволы деревьев. Поскальзывалась, иногда чуть не падая, но не все ли равно, упаду я или нет, иду прямо или петляю, иду быстро или медленно? К тому месту куда я иду, ведет любая дорога. Любая дорога, что ведет туда, хороша. Ее охватило почти полное безразличие. Но все-таки одна вещь ее еще занимала: «Зачем он меня излечил? Зачем это было нужно?» И повторяла: «Господи Боже, зачем он меня излечил?» И так шла еще долго.

Но склон становился все круче, снег все глубже, ночь все темнее, холод все сильнее. Ноги порой не слушались, мысли путались, ей казалось, она миновала лес, но она не могла понять, где очутилась. Сделала один неуверенный шаг, другой. Справа был откос. Она сказала себе: «Лучше уж здесь!»

Ей