Чур, мой дым! - Алексей Ельянов

Я лежу на печке, рядом — сын хозяйки, мой одногодок. Мы оба свесили головы вниз, слушаем, и мне очень странно, что я здесь, в этой чужой избе, и что в первый же вечер отец говорит с незнакомой женщиной так, будто знает ее много лет.

Здесь мы остались. Отец рано утром уходил на покос, а вечером всегда был чем-то занят: ремонтировал изгородь, подшивал валенки, паял кастрюли. Нам было хорошо. Все были довольны: и отец, и эта женщина, и я. Но иногда ни с того ни с сего отец клал руку на мою голову и говорил:

— Ты не тоскуй, скоро в Ленинград поедем.

И я понимал, что тоскует он сам.

Как-то вечером отец сидел у печки и, скручивая из ниток дратву, пел «Раскинулось море широко», Он пел не спеша, тихо, часто останавливая песню, чтобы затянуться самокруткой. Новая мачеха стирала белье, заткнув за пояс передник. Иногда, оставляя мыльные руки в корыте, она поворачивалась и нежно глядела на отца, будто удивляясь и не веря своему бабьему, счастью.

Послышался стук в окно и голос: «Глаша!»

Мачеха выглянула, пошепталась с кем-то, а потом сказала упавшим голосом:

— Михаил, к тебе баба пришла!

Отец оборвал песню, долго втягивал дым из остатка цигарки, пошел к дверям. И когда он выходил, мачеха глядела ему вслед, опустив руки, еще мокрые и в мыльной пене.

Мы ушли в, ту же ночь. Шли по лесной дороге, в темноте, часто спотыкаясь. Отец и прежняя мачеха всю дорогу молчали. Они держали меня за руки, сжимая мои ладони так, будто все дело было во мне, будто что-то обещали и за что-то просили прощения. Я не отвечал на их пожатья, но и не старался освободить свои руки. Непонятными и чужими были для меня и мачеха и отец. Почему он ушел от хорошей женщины к плохой? Почему он не прогнал ее, а сейчас же согласился вернуться в прежний дом, к прежней жизни? Как он теперь относится ко мне? Может быть, я ему не нужен, я ему в тягость? Может быть, я никому не нужен? Как же теперь быть? Что делать? Убежать! Убежать от них насовсем. Но кругом темень, страшно и очень хочется есть, хочется отдохнуть, влезть на теплую печку и забраться под одеяло с головой.

Мечтатели и бродяги

И опять мы стали жить в Бугульме, но жили недолго. Снова ушли без вещей и неизвестно куда. Мы не задерживались подолгу на одном месте — все переезжали из поселка в поселок, из города в город, с одной стройки на другую. Отец работал то сварщиком, то печником, то артистом, то кровельщиком.

— Эх, остаться бы здесь на всю жизнь, — иногда говорил он. — Домик построили бы, хозяйством обзавелись. Друзей у нас много — живи себе не тужи.

Но внезапно приходил день, когда мы налегке поспешно покидали уже обжитое место. Я даже не успевал попрощаться с моими новыми товарищами, не успевал даже взять документы из школы — мы как будто бы бежали от неведомой беды в погоню за своим счастьем или удачей.

Дороги — самые разные дороги остались в моей памяти. Шоссейные, железные, проселочные, раскисшие от дождей, пыльные, страшные, веселые и утомительные. Мы спали и в шалашах с пастухами, и просто в лесу на валежнике, и в душных деревенских избах, и на станциях, на скамьях в зале ожидания.

Однажды мы шли вдоль железнодорожного полотна. Был пасмурный день. Очень хотелось есть, мы с утра ничего не ели. У нас не было денег и даже куска хлеба. Попалась небольшая деревня. Отец остановился возле нового дома, оставил чемоданчик, а сам пошел к хозяевам. Он долго не возвращался, а когда вышел, в его руках была старая кепка, в ней лежали куски хлеба. Некоторые куски были черствые и даже заплесневелые. Отец смотрел на меня виновато и смущенно. И я вдруг понял, что он выпрашивал этот хлеб как побирушка.

И еще мне вспоминается жаркий день и пыльная дорога. Мы опять куда-то долго идем. Невыносимо хочется пить. Но по дороге не попадалось ни ручья, ни озера. Я уже с трудом переносил жару и жажду. Отец все уговаривал потерпеть. Потом остановился, открыл чемоданчик, достал бутылку, но не с водой и не с молоком — в бутылке была водка. Он держал в руке бутылку, долго смотрел на меня. Его глаза были такие, как будто он хотел заплакать и не мог, сдерживал себя. Какой он был старый, мой отец, в те минуты, сутулый, большеносый, со впалыми небритыми щеками, весь неприбранный и несчастный. На нем был черный костюм, в котором он выступал в театре. Костюм был в пыли, в пятнах, с замусоленными обвислыми карманами, с бахромой на рукавах и брюках. Отец протянул бутылку.

— Может, глотнешь? — спросил он неуверенно.

Я ни разу еще не пил водки, все боялся, что стану пьяницей. Но так мучила жажда, что я решился. Потянулся к бутылке и уже почти взял ее в руки, как вдруг отец оттолкнул меня, испуганно и дико крикнул:

— Пошел прочь! — и с размаху разбил бутылку о дорогу.

Потом опять мы долго шли, все молчали, и уже к вечеру отец сказал:

— Лучше умри, чем станешь пьяницей, как я…

С тех пор я больше ни разу не видел его пьяным. Он сам удивлялся, как это могло произойти, что водка оказалась ему вдруг противной. Он стал часто рассказывать мне о своем прошлом, и не просто вспоминать, а каяться, как бы казнить себя. Он говорил, что хочет написать книгу, которая будет называться «Со дна», о том, как он выбрался из беспробудного пьянства. Ему хотелось начать жизнь заново. Он мечтал поселиться в какой-нибудь глухой деревне, в красивом месте, на берегу озера, и чтобы в нашем доме не было ничего лишнего — только сколоченный из досок стол, простые скамьи, деревянная кровать, застеленная соломой, книги вдоль стен, еще гитара и ружье. Работать он собирался не кровельщиком, не печником и не плотником; ему хотелось пахать землю или пасти коров.

— Я хочу вылечить себя от всего дурного, что было во мне, — признавался отец. — Хочу надышаться чистым воздухом, насмотреться на деревья, наслушаться птиц. И чтобы каждый вечер в наш дом приходили все, кто захочет послушать мои песни и рассказы. А рассказать у меня есть о чем. Ой, сколько бы я мог рассказать!..

Деревенская жизнь, которую представлял себе отец, казалась и мне красивой, привлекательной. Я торопил его найти такую деревню, где мы могли бы остаться навсегда. Отец охотно соглашался, что мы не должны больше бродяжить, и обещал в ближайшие дни остановиться именно там, где нам будет хорошо, но внезапно его планы менялись и он говорил:

— Нет. Мы с тобой не приспособлены к деревенской жизни. Мы горожане, ленинградцы. Нам во что бы то ни стало нужно вернуться на родину, домой. Ты только потерпи. Нам сейчас нельзя ехать в Ленинград, меня не пустят туда, еще не пришел мой срок. Вот когда стану совсем свободен…

Я догадывался, что отцу не разрешают вернуться домой потому, что он сидел в тюрьме. Мы не говорили об этом, но я понимал, что это именно так. И я ждал. Я очень ждал нашего счастливого будущего, но внезапно пришла беда.

В середине лета тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда мне исполнилось уже тринадцать лет, мы поселились в Стерлитамаке. Там отец поступил на стройку. Нам дали маленькую комнату с одной кроватью, на которой мы спали вместе.

Однажды вечером мы жарко натопили печь каменным углем. Сварили себе еду, поели и легли спать. Утром я проснулся с тяжелой головой, больно было даже открывать глаза. Ноги не слушались, одеревенели. Подташнивало, хотелось воды. Я удивился, что отец еще спит. Обычно он вставал раньше меня, а тут, вытянувшись во весь рост, он лежал на спине большой, широкоплечий, а на его лбу, на разгладившихся полосах морщин были крупные капли пота. Я стал его тормошить, но он не просыпался. Подергал за волосы, за нос, за уши — отец даже не открыл глаз.

В окно в нашу комнату вливалось солнце, на столе стоял недоеденный ужин, на табуретках лежала наша одежда, в углу на вешалке висела отцовская шинель. Было тихо, душно, я оглядел всю комнату, стараясь понять, все ли в ней так, как было вчера. Но вот опять увидел запрокинутое бледное лицо отца с каплями пота на лбу, с жидкими взъерошенными волосами. Стало невыносимо страшно. Я закричал.

Вошла соседка. Поглядела на отца, убежала. Пришли какие-то мужчины, сказали, что в комнате угар, положили отца на одеяло и понесли. Он лежал на одеяле лицом вниз, казалось, что он спит, что он пьян, и я все еще ждал, что он проснется.

Соседка помогла мне подняться с постели, одела, вывела на улицу. Ноги плохо слушались. Я с трудом добрался до кустов, которые росли за домом, спрятался там, долго сидел на траве и плакал. А когда устал плакать, начал смотреть поверх кустов на высокие облака — снизу они были черные, сверху белые. Они медленно проплывали над всклокоченными островками молодого леса, над еще не скошенным пестрым лугом и равнодушно волочили по земле широкие тени. А надо мной еще светило солнце. Я взглянул в упор на огненное пятно, перед глазами поплыли сначала розовые, потом черные круги, я зажмурился, прикрыл глаза ладонью и долго так сидел на холодной земле. А когда вновь увидел небо, островки леса и луг, увидел все тот же яркий свет солнца, мне показалось, что меня обманули, что мой отец действительно просто спал, просто очень крепко спал, а они, эти здоровые мужики, унесли его куда-то. Но куда? Надо побежать и расспросить — куда? Я вскочил, но сейчас же почувствовал такую тяжесть в ногах, в голове, во всем теле, что не мог сделать ни шагу, и опять повалился на траву.