Балерина из Санкт-Петербурга - Анри Труайя

Пятнадцатого октября в репетиционном зале Мариинского театра собралась балетная труппа в составе 163 человек. На повестке дня – наболевшие вопросы, обсуждение которых затянулось с утра до шести часов пополудни. Был разработан проект петиции и избрана депутация, включавшая Анну Павлову и Михаила Фокина. Помимо прочего этот документ содержал в себе требование предоставить танцовщикам право самим избирать руководство труппой, так как они были уверены, и вполне обоснованно, что назначения, осуществляемые директором, не смогут ответить интересам танцовщиков наилучшим образом. Ну, а самым замечательным следует признать требование о восстановлении в прежней должности Мариуса Петипа. Но, когда депутация явилась утром в воскресенье к Теляковскому, обнаружилось, что тот отсутствует. Вечером того же дня должен был состояться спектакль «Жизель» с участием Анны Павловой, но артисты балета и оркестранты не явились. Вдобавок машинисты сцены из «революционной солидарности» отключили ток. Да что там театр – весь город был погружен во тьму, и только жандармы шагали взад и вперед по мертвым темным улицам.

На следующий день, 17 октября, царь после совещания со своим премьер-министром графом Витте даровал свой Манифест – некий суррогат конституции. Обнародование Манифеста было восторженно принято большинством народа. Ликуя, люди обнимались на улицах и приветствовали будущую Государственную думу, которой, как говорили оптимисты, суждено преобразовать архаичную империю в современную демократию. Над толпою реяли национальные триколоры и красные знамена. Одним из тех, кто особенно радовался по поводу триумфа «передовых идей», был Сергей Легат, младший брат Николая Легата. Этот блистательный танцовщик Мариинского театра, которого я хорошо знала, уже давно подымал голос против систематического авторитаризма Теляковского. Он взял в жены Марию Петипа, не раз выступал с нею на сцене и стремился привить ей свои либеральные взгляды. Но, как мне рассказывали, семейная жизнь четы стала давать серьезные сбои, а убеждения Сергея Легата дошли до фанатизма: чуть что казалось ему не так в политической, профессиональной ли жизни, он с остервенением бросался критиковать режим и упрекал Марию, что она с ним по разные стороны баррикад. 19 октября при загадочных обстоятельствах Легат покончил с собою, перерезав себе горло. Эта необъяснимая смерть внесла смуту в маленькое братство танцовщиков. Мария Петипа терзалась, что стала причиной смерти супруга, хотя вины ее в том не было ни на грош; эти постоянные угрызения совести переменили ее некогда жизнерадостный характер. Замкнувшись в своем горе, она сделалась отстраненной, нелюдимой, даже как будто враждебной до мстительности любым формам эстетического чувства. На похоронах Сергея Легата за катафалком шла толпа танцовщиков и танцовщиц, и даже тех, кто не был знаком с ним, эта скорбь задела лично. Этот бессознательный поступок превратил Легата в символ искусства, принесенного в жертву политике. Из безумца он превратился в мученика. Во время заупокойной службы Анна Павлова не позволяла закрывать венок от труппы другими цветами и постоянно отодвигала ленты, чтобы читалась надпись: «Первой жертве на заре свободы искусства от вновь объединенной балетной труппы».

Несмотря на выпуск Манифеста, волнения и стачки продолжали сотрясать Россию. Трудящиеся вкусили сладость систематических обструкций. Они с изумлением осознали свою значимость перед лицом власти, которую дотоле считали неколебимой. Только к началу ноября волна протестов пошла на спад и жизнь страны начала входить в нормальное русло. Желая приветствовать этот возврат к покою, Мариус Петипа согласился подписать приветственное послание в адрес царя в благодарность за то, что даровал России свободу, а своим подданным – возможность свободно выражать свои чаяния, выбирая своих представителей в Государственную думу. И вдруг – бац-тарарам! Те же рабочие вновь объявляют забастовку. Неспокойно было и в театре: танцовщики и танцовщицы выдвинули манифест, требующий установить художественную автономию труппы, отстраняя чиновников дирекции от любых решений, касающихся выбора спектаклей и назначения артистов на роли. Мариус Петипа, которого пригласили для участия в комиссии, категорически отказался от этой затеи. Несмотря на свои давние обиды на Теляковского, он предпочитал – как в политике, так и в искусстве – дисциплину беспорядку, добросовестный труд – головокружительным новшествам и классическую традицию – экспериментам, не имеющим будущего.

В тот вечер, когда он принял решение не выступать за общее дело с большинством танцовщиков, которых он воспитывал в течение долгих лет, я участвовала в одном из семейных собраний, на которых он любил высказывать свои мнения и делиться своими проектами. В гостиной помимо хозяина дома находились его благоверная, Любовь Петипа, дочери Вера и Мария; последняя сидела, замкнувшись во мстительном молчании после гибели мужа. Я же не знала, с какой ноги плясать. Наконец я осмелилась задать маэстро вопрос, который будоражил меня месяцы напролет. Как случилось, что, приятно проведя время во Франции, он ощутил потребность вернуться в Россию, где его встретят раздраженный бессмысленной войной народ и революционеры, более расположенные крушить все на своем пути, нежели аплодировать балету «Жизель»? Мое любопытство удивило маэстро, и он внезапно переменился в лице. У меня создалось впечатление, что Мариус Петипа, словно по мановению волшебной палочки, снова стал Мариусом Ивановичем, каким я знала его перед отъездом во Францию – даже в его улыбке заиграло что-то русское.

– Знаешь, милая, – задумчиво сказал он, – наша истинная родина не отмечена на картах. Каждый из нас имеет свою – такую, которая смеется над географией. Не стану лгать: знала бы ты, как у меня затрепетало сердце, когда я ступил на землю Франции! Мигом ожили все воспоминания, а их, сама понимаешь, было множество! Я с головою окунулся в счастье! А потом меня захватили политические события. Знаешь, там политика тоже отравляет воздух. Повсюду – недовольства, ссоры, ненависть к соседу, страх за будущее… Но хотелось излечиться от этих навязчивых мыслей, и я стал посещать театры. А театры в Париже превосходные! И танец там в почете. Правда, не так, как в России, это очевидно. Но начало положено! Дягилев во Франции делает доброе дело! Он ищет пути привлечения туда лучших танцовщиков, лучших танцовщиц из России! Ну, а поскольку он щедро платит, ему это удается! Кстати сказать, он не лишен таланта. Я не всегда одобряю его реформаторскую манию, но признаю, что в его идеях есть последовательность. Вот только не рискует ли он, отдавая предпочтение естественности перед техникой, превратить хореографическое искусство в бесформенную кашу? Дозволяя все, он не придет ни к чему. Или же придет к какой-нибудь чуши, что то же самое! Если так будет продолжать, танец больше не станет визуальным переложением музыки, а будет просто гимнастикой, предназначенной для выражения самых элементарных чувств! Счастье еще, что мы до такого не дошли! Надо бороться, сопротивляться… Сказать короче, все, что я видел во Франции, будь то на улице или на сцене, очень меня беспокоит!