Теория Невероятности - Михаил Анчаров

мир голодных и рабов. Володя откинулся.

– «Интернационал», – сказал он.

– Ага, – сказал поэт.

– Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.

– Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.

– Так сразу не надо было, – сказала я.

Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.

– Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.

– Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.

– Поживей, пожалуйста, – говорю я шоферу.

Тот кивает головой.

– Слушайте, козявки, – говорит поэт. – Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…

– Поживей, – говорю я шоферу, и тот кивает головой.

– Как там у Диккенса насчет дилижанса? – говорит поэт. – Ту-ру-ру – звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?

– Так и сказано, – говорит Володя. – Ту-ру-ру.

– Стоп, – говорит поэт.

Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.

– Эй-эй! – Володя выскакивает вслед за ним.

– Ничего, – говорит поэт. – Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.

Володя обхватывает его за талию.

– Зачем ты вылез? – говорит Володя.

– Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, – говорит поэт.

– Сейчас, – говорит Володя. – Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.

– Катя, дайте монетку.

Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.

Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.

– Пахомыч, – сказал он в трубку, – у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.

– Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.

Он опять обернулся ко мне.

– Коллектором пойдете?

– Я не умею.

Он прикрыл трубку.

– Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, – говорит он в трубку. – Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.

Он повесил трубку.

– Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, – сказал он. – Вот вы и в экспедиции, Катя.

Я смотрела на него во все глаза.

– Спасибо вам, – сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:

– Да… – сказал он. – Осень скоро…

Ночь.

Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.

Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.

Отворилась дверь парадного, и вышел поэт. Я кинулась к нему.

– Ну как?

– Спать бы вам надо, вот что, – сказал он.

– Ну как?

– Что как? Все в порядке. Все-таки не в министры я вас устраиваю, а в коллекторы.

Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.

– Скорей… – говорю я, – скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.

Он что– то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.

– Никуда вы не успеете. Мальчишество, – говорит он, – или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.

Но я уже ничего не понимаю. Нетерпение меня охватывает, во мне какая-то космическая скорость, я уже в полете. Уличные часы показывают три. Приближается пустое такси. Поэт поднимает руку.

– Вам куда? – спрашивает водитель.

– До Внукова. Нам к самолету.

– Да что вы, гражданин! Обратно порожняком гнать. Тридцать километров. Праздники все же.

– Сколько в два конца? – спрашивает поэт, роясь в карманах.

– Рублей шестьдесят. Он меня спрашивает:

– Вам непременно надо сегодня ехать? Я киваю.

– Послушайте, – спрашиваю я, а сама почти реву. – Скажите, бывает любовь с первого взгляда?

– Понятно… – говорит он. – Да, повезло Володе…

И тут поэт достает двадцать рублей и мелочь. И тут водитель свистит и уезжает. И тут я понимаю, что деньги, на которые он мне сделал подарок, у него последние. У меня все холодеет и содрогается.

– Можно кому-нибудь продать туфли… – говорю я.

– А вы по шее не хотите получить?

– Нет, вы скажите… – говорю я.

– Стойте здесь, – говорит он. – Никуда не ходите. В случае чего – вон там стоит милиционер. Ждите меня.

Потом он ушел и пропадал больше получаса. Потом он вернулся и прикатил велосипед. Откуда он его взял, я не знаю. Четвертый час ночи.

Он снял плащ, свернул его и положил на багажник велосипеда. Потом провернул педаль и перекинул ногу через раму.

– Садитесь на багажник, – сказал он.

– Нет! – говорю я.

– Садитесь! – орет он.

Я усаживаюсь на багажник и свешиваю набок голые ноги, обутые в дорогие туфли-иголочки с кожаными цветками. Он нажимает на высокую педаль и" вскакивает в седло. Господи, какая я была дура!

– Держитесь, вы, букашка, – говорит он. – Начинаем идиотский аттракцион… Поэт и его муза, или двойное сальто на велосипеде. Смертельный номер. Без сетки. Музыка играет медленный вальс…

Пустынная предпраздничная московская улица летит нам навстречу.

– Держитесь! – говорит он. – Крепче.

Я обхватываю его за талию.

– Я держусь… – говорю я.

Мчится велосипед.

Мчатся пустынные московские улицы, кое-где украшенные плакатами. Видно, что столица готовится к празднику.

Впереди возникают мерцающие стекляшки больших литер «МОСКВА». Открывается бесконечная перспектива Внуковского шоссе.

– Вы не замерзли? – спрашивает он.

– Пока нет.

– Ненормальная девица.

– Я нормальная, – говорю я.

…Он перестал вертеть педали.

Шоссе летело нам навстречу. Тень наша, то, короткая, летела впереди велосипеда, то мчалась длинная, когда мы удалялись от фонаря.

– Катя, – позвал он. Помалкиваю.

– Катя… эй!…

– Что?

– Вы там не заснете случайно?

– Нет.

Видимо, голос у меня сонный. Потому что поэт жмет на тормоз. Велосипед замедляет ход и останавливается. Поэт упирается ногами в асфальт.

– Слезайте, – говорит он.

– Зачем?

Я слезаю. Поэт тоже. Я стою и хлопаю сонными глазами. Он берет с багажника свой плащ и перекидывает его на раму. Складывает его еще раз и делает из него подушку.

– Садитесь, – говорит он.

– Зачем вы это? Я не свалюсь. – Язык у меня заплетается.

– Живо!

Я усаживаюсь боком на раму. Поэт разгоняет велосипед и вскакивает в седло. Смотрит на часы.

– Полтора часа осталось, – говорит он. – Надо нажимать. Он нажимает.

– Вы не думайте, – говорю я. – Я не сплю, я думаю.

– Катя, помолчите, – говорит он. Он нажимает.

Я клюнула носом и толкнула его в грудь.

– Катя, – позвал он.

– А?

– Спите?

– Нет.

Небо над шоссе светлеет. Матовые фонари светят слабо. Влажное шоссе медленно ползет навстречу. Поэт устало крутит педали.

– Перекур, – сказал он.

Он соскакивает с велосипеда и помогает мне сойти. Отводит велосипед на обочину и кладет его в кювет. Я стою на шоссе и ежусь от утреннего холода.

– Идите сюда. Погрейтесь.

– Я не замерзла.

– Слушайте, не утомляйте меня. Я подхожу к нему. Он берет с велосипеда свой плащ, разворачивает его и, накинув мне на плечи, закутывает меня в плащ и обнимает. Я, конечно, замираю, но и не думаю сопротивляться. Просто я знаю, что ничего не будет. Мне сейчас кажется, что я знаю его тысячу лет и тысячу лет ничего не было и ничего не будет… Смотрю на него.

– Ну, курносая, – говорит он, – почему вы были такая грозная, когда стояли там в кино У касс?

Говорю первое, что приходит в голову:

– Я проиграла на соревнованиях. Хотя это тоже правда. Только маленькая. На несколько дней. Пусть считает, что у меня других огорчений нет. Так легче. Девочка проиграла на соревнованиях. И все.

– На каких?

– По художественной гимнастике. Заняла тринадцатое место.

– Дрожите. А говорите, не замерзли. Давайте-ка сюда плащ, – говорит он. Он раскутывает меня и говорит:

– А ну показывайте, чему вас учили… на художественной гимнастике.

– У меня тринадцатое место.

– Ничего. Вытерплю.

– Без музыки?

– Ничего. А вы мысленно.

Я выхожу на шоссе. Опять волнуюсь. Как на соревнованиях.