Аппетит - Филип Казан

Теперь нам нужно было приготовить блюда, которые мы подавали всегда: суп цанцарелли с миндальными клецками; похлебки из рубца, зеленых бобов, телятины, фенхеля; жаренные на вертеле голуби, цыплята, зайцы, кролики, перепела, дрозды, миноги, угри; макароны по-римски, приготовленные в нежном, сдобренном салом бульоне; рыбный пирог; оладьи с турецким горохом, зеленью и рисом. Будет еще фруктовый пирог и торт с заварным кремом на десерт. Только я раздал всем указания, как в дверях вновь нарисовался дядя Терино. Вид кухни, где на заре кипит работа, вся подготовка закончена, все уже булькает над огнем, должен был бы восхитить его скаредные, всегда жалеющие времени глазенки, но он все это проигнорировал.

– На вечер, – сказал он, – есть особые заказы. Четыре жареных козленка. Два молочных поросенка. Телячья голова…

Я прибавил это все к тому, что уже мысленно готовил. Козлят надо будет отварить, нашпиговать салом, потом нафаршировать… Поросят…

– Для кого это? – спросил я, утирая пот со лба.

Господи, надо было поспать хоть пару часов, если я собираюсь наделать такое количество еды.

– Какое твое дело, для кого это?!

Лицо Терино надулось и покраснело от гнева, глаза, и в лучшие времена не слишком большие, будто и вовсе утонули в черепе. Такой уж между нами сложился ритуал: дядя был дурак, и я уже давно выучился не обращать на него внимания. Однако сегодня утром ощущение было такое, будто он закатил мне пощечину. Я стиснул зубы.

– Эта телячья голова… Ее надо приготовить каким-нибудь особенным образом?

– Особенным образом? Особенным образом? Ни в коем случае, юный мастер! Лучше просто подадим благородным господам на обед тарелку тепленького дерьмеца! Принесем сырую голову! Если ты думаешь приготовить что-то, кроме особенной телячьей головы, я отправлю тебя отскребать…

– Извини, дядя, – выдавил я, чувствуя, что мышцы моих челюстей вот-вот лопнут – так я их сжимал. – Как именно господа желают, чтобы им приготовили телячью голову?

– Ты что, дерзишь мне, племянник? – Он знал, что я ненавижу, когда он так меня называет перед работниками.

– Нет, вовсе нет. Но мне нужно начинать…

– Тебе нужно начинать прямо сейчас. Давай вытаскивай палец из задницы и займись настоящей работой! Стоишь без дела, когда все эти взрослые мужчины вокруг тебя…

– А пошел ты в жопу, дядя! – пробормотал я.

Терино наклонил голову, словно бойцовый петух:

– Что ты сказал?

– Я сказал…

Ложь, которую следовало произнести, всплыла у меня во рту: «Я сказал, дядя, как тебе угодно». Но я уже четыре года проглатывал слова, которые по-настоящему хотел высказать, – слова, которые, видит Бог, этому жадному до денег, чванливому засранцу необходимо услышать. И внезапно они выскочили, а с ними огромное облегчение, словно выдернул гнилой зуб.

– Я сказал: пойди и сам себя поимей.

В кухне стало так тихо, будто наступили мертвые ночные часы. Даже кипящий бульон и жарящийся лук словно примолкли в ожидании. Если так, они не разочаровались.

– Матерь Божия! – Терино тоже дошел до кипения. – Ма-терь Бо-жи-я!!! Ублюдок! Вон! Выметайся отсюда, ты, мелкий хрен! Никто не смеет совать задницу мне в лицо! Никто!

– Да неужели?

Коппо и остальные вытаращились на меня, застыв от предвкушения. Целая жизнь развернулась передо мной – целая жизнь выковыривания крошек похвалы из куч дерьма, пока этот самозваный тиран тут надувает щеки и кукарекает…

– Тогда ты, наверное, глуховат, – отчетливо произнес я, не вполне веря в то, что делаю это. – Потому что весь город за твоей спиной зовет тебя жуликом.

– Я тебя убью!

– Ой, даже палец не поднимай, жирная свинья. Я уже ухожу. Сам фаршируй эту телячью голову. А лучше – свою задницу.

И я направился к выходу. Прямо-таки гордо прошествовал. И взгляды всех, кто был в кухне, прожигали мне спину. Проходя мимо дяди, я посмотрел ему прямо в лицо. Его глаза на желчной физиономии выпучились, как у рыбы, губы шевелились. Наконец, когда я уже почти дошел до задней двери, что-то промелькнуло в его взгляде.

– Нино, стой!

Я обернулся. Пару секунд назад я трепетал от ужаса, но теперь мне стало все равно.

– Иди в жопу!

– Не говори так со своим дядей! – У Терино проступили вены, на шее они практически звенели от старания взять себя в руки. – Давай прекращай эту ерунду и возвращайся.

– Ты шутишь, что ли?

– Нет, не шучу! Возвращайся.

Я показал ему «козу» и отвернулся к двери.

– Погоди, я… – Он схватил себя за волосы и дернул посильнее. – Прости меня, Нино. Ты мне нужен в кухне сегодня вечером.

– Зачем? – огрызнулся я, кладя руку на задвижку двери.

– Потому что я окажусь в дерьме без тебя, доволен? Толстосумы будут там сидеть и ждать еды, а мне что делать, а? Бог мой, да без тебя на кухне что случится вечером? Нино… пожалуйста!

– Я хочу больше денег.

– Мы можем поговорить об этом позже.

– Ты, наверное, шутишь.

– Ладно! Хорошо! Больше денег! Все, что захочешь! Только вернись!

Я вернулся. А что мне еще было делать?

Как только закончился обед, я вышел на рыночную площадь и сунул голову под насос. Было пасмурно и влажно: ближе к вечеру грянет гроза. Я помахал Уголино, стоящему в своем углу и мешающему в горшках, как он неукоснительно делал каждый день, кроме воскресенья. Он, как обычно, меня проигнорировал. Голуби дрались за лучшее место на колонне Изобилия. По старой привычке я поискал глазами мягкое сияние волос Тессины в толпе у подножия колонны, но, конечно же, моей подруги там не оказалось. С того дня я больше не видел ее, даже в церкви. Она не умерла, иначе я бы услышал об этом, и не вышла замуж, потому что об этом знала бы вся Флоренция. Бартоло Барони я встречал один или два раза, пока он еще не уехал во Фландрию. Он прокатывался по гонфалону Черного Льва, словно говяжий бок, установленный на тощие ноги, раздавая милости и разрешая споры. Одни говорили, что он залез в карман к Медичи, другие – что Медичи к нему. Я обходил Бартоло десятой дорогой, а его сына и дальше, и, когда папа хвалил Барони за хорошую службу общине, я молчал.

Достаточно остынув, я вернулся готовить особые заказы Терино к ужину. Нафаршировал молочных поросят их собственными нарубленными внутренностями, вареными яйцами, салом, сыром пекорино, хорошенько приправил перцем, шафраном, чесноком, петрушкой и шалфеем. Они отправились на вертел медленно прожариваться, мальчик при них получил указание сбрызгивать тушки маринадом из уксуса, перца, шафрана и лаврового листа. Коппо было поручено обдирать голову теленка, которую я собирался сварить и подать с зеленым соусом. Я решил, что козлята, отваренные в молоке, выйдут слишком жирными, поэтому четвертовал их, нафаршировал целыми головками чеснока, черносливом и цветами тимьяна и поставил их в печь, пока готовится соус.

Терино предпочел бы что-нибудь традиционное, но я не собирался уступать ему ни пяди. Козлята были маленькие и нежные, первые этой весны, и мне представились желтые от дрока холмы, где они родились. Так что я решил сделать желтый соус, используя шафран – что было дорого и расстроило бы Терино, – миндаль и яичный желток. Все это отправилось в ступку вместе с вержусом и доброй щепотью имбиря, а потом в сито. Цвет получился не совсем таким, как нужно, и я добавил еще шафрана, хотя сработал бы и яичный желток.

Был уже довольно поздний вечер. Все получилось вполне удовлетворительно, хотя я аж голос сорвал, вопя на парня, крутившего вертел и чуть не спалившего поросенка. Куски козленка, зажаренные в подливе с шафраном и вержусом, яркие, как солнце, в своих одеяниях из соуса цвета дрока и украшенные настоящими веточками дрока с рынка, рагу из дичи… После того как последний поросенок был возложен на блюдо и унесен в зал, я сел на табурет мальчика при вертеле и понял, что совершенно вымотался. Я уставился в потолок, дыша словно карп, выброшенный на берег. Тут Терино просунул голову в дверь и кивнул мне, подзывая. Его пухлое лицо больше обычного побагровело от волнения.

– Выйди, Нино! Тут кое-кто хочет познакомиться с тобой.

– Ради Бога, дядя. У меня уже сил нет.

– Когда ты вернешься, мы обсудим твою пла…

– Господи!

Я с трудом выпрямился и проковылял мимо него. Одежда прилипла к моему телу, пропитавшись пóтом, ее покрывали зеленые и ярко-желтые пятна. Платок вокруг головы, наверное, был еще хуже, так что я снял его, и мокрые волосы упали мне на плечи. Я плелся по коридору, соединявшему кухню с обеденным залом, а Терино тяжело дышал позади, поторапливая. Я ненавидел выходить в зал в рабочей одежде. На кухне я был главным, но здесь выглядел как мальчик на побегушках и, едва ступив в шумное помещение, таковым себя и ощутил. Клиенты окажутся снизошедшими до повара банкирами с жирными пятнами на дублетах, а дублеты эти будут стоить больше, чем папина лавка. Когда они увидят, что я еще мальчишка, то начнут надо мной смеяться. Так уже бывало раньше. Терино лучше бы приготовиться к тому, во что это ему обойдется.