Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первый армейский корпус немецких войск теснил противника на левом, немецком фланге, и к пяти часам утра около шести тысяч русской пехоты было полонено.
В одиннадцать часов дня Макс Гофман поехал к передовой линии, в корпус генерала Макензена, где через час предполагалась лобовая встреча с русскими. Лобовая атака намечалась тогда, когда отход русских войск с флангов станет совершившимся фактом. Корпус Макензена имел специальное назначение — завязать стратегический узел, когда главные силы русской армии окажутся в так называемом мешке.
Машина Макса Гофмана шла на средней скорости, шелестя шинами по мелкому гравию, перемешанному с цементом. День был знойный, но шоссейная дорога лежала под влажной тенью пирамидальных тополей. Дорога уходила в горизонт, за тополями лежали фольварки, и черепичные крыши среди садов и рощиц от перелива солнечных лучей пылали будто в огне. Макс Гофман пленился красотой и благоустройством своей немецкой родины, на лице его лежал покой, а не улыбка: он по-немецки был серьезен даже и в радости.
Он миновал Даркемен и приближался к Немерсдорфу, но на этом перегоне машина его вынужденно остановилась близ моста: по мосту шли колонны русских пленных, сопровождаемые незначительным конвоем немецких солдат. Он приказал шоферу поставить машину к правой бровке шоссе, дабы ему лично было удобнее обозревать колонны бывших русских войск, шедших по мосту разбродным шагом.
Колонны русских пленных шли торопливо, и возглавляла колонну группа пленных офицеров, в погонах, с портупеями через плечо, но без оружия. Впереди офицеров шел русский полковник крупного телосложения, с густой черной бородой. Из-под воротника полковничьего кителя выглядывал загрязненный кант тугого, накрахмаленного воротничка сорочки. Погоны полковника блистали на солнце; он был при ножнах, но без шашки.
— Господин полковник! — обратился пленный к Максу Гофману, сидевшему неподвижно. — Я — русский штаб-офицер, но посрамлен ныне, без соблюдения международных норм, вашим немецким капралом…
— Гут! — безразлично ответил Гофман.
— Извольте, сударь, выслушать, — рассердился полковник, — согласно международных норм, я, разумеется, не отдал шашку капралу, а переломил ее о собственное колено. Как известно, у меня, у пленного, мог требовать оружие только немецкий штаб-офицер, равный мне по чину.
— Гут! — повторил Макс Гофман и улыбнулся.
Он владел русским языком, но с вежливым пренебрежением отвечал русскому полковнику скорее звуком, нежели словом.
Русский полковник, возможно, понимал это немецкое слово, но не знал, к кому оно относится — к нему или к действию немецкого капрала.
— Кроме того, господин полковник, — продолжал пленный, — прикажите своим солдатам, чтобы они запретили русским нижним чинам плясать и выражаться в моем присутствии. У меня все же сердце офицера, а плен есть несчастье, а не радость!
— Так что, ваше немецкое высокоблагородие, — поспешил с объяснением к Максу Гофману пленный рядовой русской армии, у которого подмышкой была гармошка, — наше русское высокоблагородие против меня приносит жалобу, а я, ваше немецкое высокоблагородие, вовсе тут и ни при чем. Я человек веселый, и если в бой я ходил с гармошкой, то и в плен в Германию иду в полной радости!
— Это тоже своего рода «гут»! — воскликнул Макс Гофман на чистом русском языке к изумлению всех пленных.
Гармонист от испуга еле не упал, полагая, что тут не плен, а настоящая русская сторона. Гармонисту подумалось, что его взяли в плен на пробу, чтобы выяснить, не станет ли он в плену поносить собственную родину.
Макс Гофман улыбнулся и приказал шоферу продолжать путь.
Где-то вдалеке слышался гул артиллерийской канонады, и от отдаленных выстрелов судорожно напрягалась земля. Машина одолела плоскогорье, лежавшее за мостом, и какой-то мелкий зуд неожиданно пронизал тело Макса Гофмана: немецкое войско бежало в большом разброде ему навстречу. Солдаты бежали по полю, они сбрасывали с плеч ранцы и спотыкались о скатки шинелей, ими же бросаемые. Шанцевый инструмент подпрыгивал позади, черенки лопат подхлестывали по солдатским ляжкам, и незримые пули иногда догоняли бегущих, энергично жужжа нечто злобное.
Солдаты обгоняли походные кухни и полковые повозки, груженные провиантом; повозки громыхали по мостовой, поднимая облака пыли.
Наперерез бегущим на взмыленной лошади скакал верховой, рассекая воздух обнаженной шашкой. Конь извергал из ноздрей густой пар, было слышно, как екала в его утробе селезенка, а на барабанчиках уздечки пенилась липкая слюна. Под ноги коня неожиданно подвернулась коза, обгонявшая солдат: коза была напугана выстрелами. Конь, наскочив на козу, споткнулся, а седок полетел через конскую голову, описав в воздухе соответствующий полукруг.
В седоке Макс Гофман узнал генерала Макензена, командира семнадцатого корпуса, стремившегося остановить свои войска, поддавшиеся непредвиденной панике. Макс Гофман приказал шоферу повернуть машину обратно, — они поехали по жнивью, чтобы совместно остановить бегство солдат.
— Переменный успех на стороне русских, — сообщил Максу Гофману генерал Макензен.
Несмотря на то, что бегство уже прекратилось, стрельба продолжалась, и пули ложились у ног Макса Гофмана, было ясно, что немцы стреляли по своим, ибо корпус Макензена отступил из-под огня русских уже давно.
Солдаты постепенно сходились в колонны, Макс же Гофман и генерал Макензен отбыли к месту главной катастрофы, где выстрелами своих же солдат был убит командир тридцать третьего пехотного полка, полковник фон Фуметти.
Полковник лежал вниз лицом, запекшаяся кровь уже не струилась, а прилипла у правого виска к прядям его некогда вьющихся бакенбард. Макензен приказал солдатам перевернуть полковника, солдаты выполнили приказание; у убитого заострился нос, и от мучной бледности померкли на лице крупные веснушки.
В пространстве прожужжал комар и спокойно опустился на острие носа бывшего командира полка; комар напрягался на длинных ногах, он выгнул спину, и Макс Гофман, вздрогнувши, почесал кончик собственного носа… Макензен приметил это и приказал подать носилки для убитого…
Они отошли в сторону — обменяться мнениями и вместе дошли до шоссе. Макс Гофман расположился в глубоком сидении машины и приказал шоферу идти на большой скорости обратно в штаб армии. Лицо Макса Гофмана было мрачно, он вобрал в широкие плечи свою короткую шею и будто бы погрузился в безразличие.
У моста происходило построение солдат в соответствующие колонны, капралы осматривали обмундирование и что-то писали в свои полевые книжки. Машина миновала мост, стрелка измерителя указывала на циферблате шестьдесят, и от быстрой езды замирало сердце. Однако рассудок Макса Гофмана больше не опьянялся, ибо позади него уже не лежала победа.
Шофер беспрерывно нажимал резиновую грушу рожка, раздавались протяжные гудки, и машина обходила торопливо отходящие обозы. Макс Гофман кричал что-то обозным, но ветер разрывал его слова. Машина убавляла ход, так как обозные повозки, запрудившие шоссе, были
