Поющий тростник - Галина Галахова

А художник, нарисовавший его, ничего об этом не узнает и свое признание получит пятнадцать лет спустя, когда ему вручат диплом об окончании Мухинского училища, когда его картину примут на выставку и он получит за нее премию.

…Федя лежал в кровати, похудевший и начинающий поправляться. Три недели трепал его грипп, раскаляя до высокой температуры и навязывая страшные сны с жужжанием и всевозможными превращениями. Любовь Ивановна лишилась сна и покоя, переживая тяжелейшие минуты в своей жизни. Ольга Сергеевна по просьбе дочери несколько раз заходила к Гончаровым, успокаивала Любовь Ивановну своим приходом. Тогда-то Ольга Сергеевна запретила Лене ходить к больным ребятам, но Лена сказала: "У меня же твоя наследственность, а ты врач. И я тоже вроде врача! Может, потом я буду врачом, а не манекенщицей! Я знаю, что не заболею, ты не бойся за меня".

И действительно, Лена долго не заболевала, но сегодня, входя в Федину квартиру, почувствовала, что ей стало так жарко, будто зажглись в ней какие-то внутренние лампочки.

Любовь Ивановна, наслушавшись Фединого бреда и не поверив в него, решила на всякий случай расспросить Лену про мальчика Мишу, которого Федя уговаривал плюнуть на него и заразить его гриппом. Лена развеяла все ее сомнения, сказала, что Миша какого сделать не мог. Федя тем временем тоже вспоминал Мишу и гордился тем, что появился у него настоящий друг, не пожалевший для него ничего. А насчет вызова в школу все давно забылось. Тяжело обошлось ему приставание Травкиной! И чего она все время лезет? Дать ей как следует, один раз нос разбить – и отвяжется!

– А кто к тебе пришел, посмотри! – пропела ря дом мать.

Рядом с нею он увидел Травкину, и голова у него закружилась от слабости и ярости.

– Не волнуйся, Гончаров, это я! Лежи, лежи, вставать нельзя, еще осложнение получишь! – затараторила Лена, заглянув в его рассерженное лицо.

– Чего пришла, звали тебя? Еще командует, А ну давай отсюда!

– Не волнуйся, Гончаров, я заместитель вожатого звездочки, заместительница Жирафы, разношу уроки, кто заболел. Так что я не от себя, а по поручению!

– Подумаешь, какая важность! А она что делает, почему сама не ходит уроки носить? – спросил он не довольно.

– У нее дела, дела, она погоду отмечает на календаре и всякое другое, привет тебе от нее, правда, не очень большой, – сказала Лена, придвигаясь к Гончарову, – зато от меня тебе большой привет.

– Не придвигайся, Травкина, я заразный! – про рычал Федя.

– Ничего, Гончаров, не бойся, ко мне грипп не пристанет. Я к тебе теперь часто заходить буду, мы с твоей мамой подружились. Да не вскакивай ты, да успокойся, Гончаров, я ничего такого не сказала! Может, скажу еще, а может, нет. Привет тебе от Саньки. Он тебе рисунок послал, но я его не поймала, он улетел куда-то. Привет тебе от Натальи Савельевны, она давно про тебя спрашивает, все тобой интересуются…

– И Жирафа? – спросил Федя, сделав незаинтересованное лицо.

– Ей, понимаешь, сон про тебя приснился, что ты серую кошку, то есть ее котят, прихлопнул. Вот дура, прямо ненормальная, помешалась на кошках.

– Сама ты ненормальная, – привстав на локте, взволнованно ответил Федя. – И правда, я раздавил их, но не нарочно. Она на меня первая напала, серая кошка.

– Неужели это ты? – спросила Лена, откинувшись на спинку стула и разглядывая его на расстоянии.

– Чего уставилась? Оставляй уроки и провалиай, – сказал Федя, натягивая одеяло на лицо.

Он спрятался под одеяло и ждал, когда она уйдет. Но Лена уходить не собиралась, она постучала рукой по одеялу:

– Гончаров, а у меня секрет есть!

Федя не отвечал, и Лена продолжала говорить:

– Мой отец пить стал, и они, наверно, скоро разведутся. Каждый день скандал, а я их обоих очень люблю. Что мне делать, Гончаров?

Федя вылез из-под одеяла, потрясенный услышанным секретом.

– Ну, Травкина, на него это не похоже! Я его видел сколько раз. А мать твоя, на нее это похоже слишком она красивая. Когда она ко мне приходила, у меня даже глаза заболели на нее смотреть. Мой отец даже вздрогнул, когда ее увидел!

– Это из-за доктора Громова. Это ее начальник.

Только и разговоров у нее, что доктор Громов ей сказал да как похвалил ее. А по-моему, она просто в него влюбилась, а отец не терпит этого. Помнишь, я в школу пришла с синяком, так это он на нее замахнулся бутылкой, а я на него набросилась – и об угол стола…

– Не помню, – быстро сказал Федя, но она поня ла, что он помнит, раз так быстро ответил.

Феде стало стыдно за себя, и он сказал:

– Лена, вот увидишь, все хорошо будет!

Не ожидая от него такой поддержки, Лена взяла его руку в свою и сказала:

– Федя, ты мне очень нравишься, потому что от болезни ты стал еще красивее!

Федя снова полез под одеяло, и оттуда, как из подземелья, раздался его голос:

– Травкина, ты брось свои глупости!

– Да, нравишься-, – медленно повторила Лена и встала. – Я тебе уроки носить буду, пока не поправишься!

– Нет, нет, не волнуйся, Травкина, я здоров! Носи кому-нибудь другому!

– Там видно будет. – И, попрощавшись с Любовью Ивановной, которая заметила, что она вся горит, Лена выбежала на улицу.

Гончаров, оставшись один, обрадовался, вздохнул облегченно (вот дура-то!) и, отвернувшись к стенке, заснул. Ему ничего не снилось. А мог бы присниться сон, как через десять лет он, сидя на уроке истории, встретится глазами с Ленкой, которая не на него смотреть будет, а на Пиню, и сердце у него вдруг остановится, как будто сквозь него прошла молния. А потом забьется как бешеное, и он начнет свое знаменитое стояние под девчоночьими окнами. И у Ленки будет стоять, и у Жирафы, и под Алкиными встанет, и под другими. А они, завидев его, начнут спрашивать: кого ждешь? – а он небрежно сплюнет, как будто он независимый. И они все ему будут нравиться и кружить ему голову, и пронесется над ними восемнадцатая весна, и главная тайна жизни им откроется. Та тайна, разгадку которой искала Лена в свои семь лет и сердцем уже понимала.

В девятом часу Лена с трудом притащилась к Жирафе, чтобы сообщить ей известие, что Гончаров сознался – это он прикончил котят.

Лена стала рассказывать Жирафе страшные подробности, а Жирафа ахала от возмущения и поклялась не сидеть с ним больше на одной парте.

– Лена, ты почему с портфелем? – спросил ее Максим Петрович.

– А я еще дома не была, – сказала она с трудом, – больных навещала.

Жирафины родители отвели ее домой.

– Где изволили гулять, Елена Васильевна? – спросил отец, когда она вошла в комнату и бросила портфель прямо на пол.

– По делам ходила, ребят навещала, – сказала она, глядя на него печально, и села на стул, одинокая, как и они, те двое, в комнате.

– Поскольку, Елена Васильевна, мы завтра улетаем на Дальний Восток, то наказание для вас по поводу длительной отлучки из дому отменяется. Меня туда переводят на год, и я беру вас с собой, потому что вы, дорогие женщины, стали у меня чересчур самостоятельные. Вижу, что за вами обеими нужен глаз да глаз! Я сегодня лечу, а вы – через пару дней.

Мама виновато улыбнулась. Наверное, они помирились после утреннего скандала и даже рады были, что она задержалась. Мамина улыбка могла означать что угодно – и согласие, и несогласие, и радость от примирения, и печаль, что оно состоялось, что напрасно ходит возле их дома кругами один человек, который ждет ее и, говорит, дождется во что бы то ни стало. А возможно, та улыбка означала признание, что в первую очередь она – офицерская жена, и путь мужа – ее путь, и трубы, поющие сбор ему, зовут и ее в дорогу. Она и стала собираться в дорогу, но не удержалась и в окно посмотрела, где стоял на улице, исхлестанный метелью, доктор Громов, который все на свете мог, так как был очень талантливым врачом. И он ничего на свете не боялся, даже полковника Травкина – наполовину грузинского, наполовину русского человека. Только ее он боялся, потерять ее боялся и терял уже в этот момент. Он не знал про самолет Ту-134 и не знал про то, что она уже не врач "Скорой помощи", а жена офицера и мать своей дочери.

Лена, оглушенная отцовскими словами, стала говорить про каких-то больных жирафов и носорогов, просила отца никуда не улетать: здесь, в Ленинграде, так хорошо, и все звери заболели.

– При чем здесь звери, уж не заболела ли ты сама?

Мама потрогала ее голову, заволновалась, уложила в постель. Лена металась всю ночь, а мама сидела около нее, закрыв лицо руками, и винила себя за то, что совсем перестала обращать на дочку внимание. Как могла она, врач, разрешить ей навещать больных гриппом ребят! И это все потому, что сама отбилась от дома!

Всю ночь она проплакала над Леной, вздрагивала, прислушиваясь к ее дыханию, потому что она знала, каков нынче грипп. Она спасала от него людей на своей заметной всем машине, на машине "Скорой помощи".

Через неделю Лена поправилась и улетела во Владивосток. Первый "А" почувствовал себя осиротелым на год. Наталья Савельевна после отъезда Лены долго не могла найти себе места, на парту ее смотрела и вздыхала, хотя, казалось бы, не бог весть какая потеря, клад какой. Однако жизнь первого "А" лишилась остроты, драматизма и некоторой доли очарования.