Мантисса - Джон Фаулз

— Что ты имеешь в виду? Какая еще техническая неуклюжесть?

— От твоего внимания, по всей видимости, ускользнуло то, что было бы непременно замечено каким-нибудь злосчастным третьим лицом, будь оно свидетелем происходящего: мы оба по-прежнему пребываем в смехотворной и нелепой позе сексуального совокупления.

— Это не так уж трудно исправить.

Он резко отстраняется и встает с кровати, возвращается к стулу, садится и скрещивает руки, а затем и ноги. Старательно смотрит через всю комнату на противоположную стену. Его собеседница бросает на него огорченный взгляд, приподнимается на локте и поворачивается спиной. Воцаряется молчание. Наконец она говорит потухшим, сдавленным голоском:

— Надеюсь, я не слишком многого требую, и вы не станете возражать, если я попрошу вас придумать на этот раз что-нибудь практичное, в виде исключения. Вроде одежек для меня. Тогда я могла бы одеться и уйти. Что-нибудь совсем простое. Домашний халат какой-нибудь.

— Сначала я должен тебе кое-что сказать.

— Все уже сказано. Ad nauseam[50].

— Нет, не все.

Обнаженная юная женщина на кровати издает вздох и упирается кулачком в бедро, высоко вздернув локоть; она молчит, но жест ее красноречиво говорит о том, что уступает она по принуждению. Он молча смотрит на ее спину, потом начинает говорить более спокойным тоном:

— Я признаю, что сделал одну серьезную ошибку. Не в отношении тебя, но в отношении ее. Ну ладно, допустим, ее не существует в историческом или научном смысле. Но раз уж у тебя столь острый ум, уверен — ты согласишься, что она обрела некую апострофическую и просопопеическую[51] реальность.

— Продолжайте, продолжайте. Только не надо разговаривать, как толковый словарь.

Он глубоко вздыхает:

— Но поскольку ее не существует, а мы оба теперь согласны, что она — это не ты, я могу быть совершенно откровенен. Ошибка моя заключалась в том, что я пытался воплотить абсолютно аморальную и настырную старую потаскуху, если бы она существовала — в образ весьма привлекательной (хотя бы внешне) девушки, очень похожей на тебя. Я хочу сказать, кем же она была бы сейчас, в реальности, — если бы она существовала? Она же четыре тыщи лет только и делала, что отдавалась любому писаке, всем этим Томам, Дикам и Гарри, каждому, кто умел пером по бумаге водить: была фактически всего лишь парой вечно раздвинутых ног, вот и все. Мне следовало изобразить ее старой, заезженной клячей-сифилитичкой. Тогда по крайней мере я хоть чуть-чуть приблизился бы к истине. Ты не согласна?

— Мы закончили?

— Более того, она должна была бы — если бы существовала — провести некоторый маркетинг в отношении себя самой. Попробовать постучаться в одну дверь, в другую… «Привет. Я — Эрато. Продаю вдохновение и витание в облаках. В рассрочку. А эпиталамы[52] вас не интересуют? А новые строки, писанные персонализированной алкеевой строфой?»[53] Да всякий ей просто рассмеялся бы в лицо! Если бы не думал, что она сбежала из соседней психушки. — Он упирается взглядом в повернутую к нему спину. — Да все равно, теперь они при помощи компьютера и блока обработки словарных данных могут делать все то, что когда-то делала она, да к тому же в сотню раз лучше. Мне даже ее немножко жаль: бедная, досуха выдоенная корова! Если бы она существовала.

Теперь глубоко вздыхает лежащая на кровати девушка. Однако смотрит она по-прежнему в дальний угол комнаты.

— Мне достаточно лишь взглянуть на тебя, как ты лежишь тут в позе Венеры Роксби, чтобы понять, как все это было нелепо. Вполне очевидно, что к сегодняшнему дню она превратилась бы в склочную старуху, в бесформенном драном пальто, из тех, что роются в помойках, бормоча что-то себе под нос… если бы она и вправду существовала.

Эта несколько неожиданная концовка (или апосиопесис[54]) вызвана предшествовавшим ей движением той, что лежит на постели. При упоминании Венеры Роксби она повернулась и села совершенно прямо. Теперь, скрестив на груди руки, она взирает на мужчину на стуле; губы ее плотно сжаты, глаза тверды, словно обсидиан.

— Ну, теперь вы наконец закончили?

— Да.

— Уверена — ей очень хотелось бы быть старой, заезженной клячей. Тогда по крайней мере она могла бы уйти на покой. Куда-нибудь в такое место, где нет — просто не существует — мужчин.

— Но это вряд ли имеет хоть какое-то значение. Ее ведь тоже не существует.

— Я говорю так, опираясь на ваше же допущение.

— Которое сугубо гипотетично — до смешного.

— И сугубо шовинистично — по-мужски.

Он встряхивает головой и принимается рассматривать пальцы на собственной, закинутой на колено ноге.

— Поразительно, что именно ты так говоришь.

— Что я принимаю сторону представительницы моего пола?

— Ведь если бы она существовала и ее здесь не было — это означало бы, что делать всю грязную работу она предоставляет тебе. Именно твоему телу придется подвергнуться грязным домогательствам и сексуальному унижению, удовлетворяя мои желания. А это превращает ее просто в сводню. Нет?

— Я замечаю, что вы весьма типично оставляете без учета всю связанную с ней историческую ситуацию.

— Я вовсе не уверен, что мне нравится тот чисто теоретический элемент, который ты… вы пытаетесь ввести в нашу дискуссию.

— В отличие от вас, я — по воле случая — обладаю развитой способностью к состраданию и сочувствию. Я просто ставлю себя на ее экзистенциальное место.

— Если бы оно существовало. — Она возводит очи к потолку. — Ведь нам обоим ясно, что мы ведем совершенно абстрактный и ирреальный диспут. По сути своей подпадающий под ту же категорию, что старый схоластический спор о том, сколько ангелов могут играть в скакалки на острие иглы. — Он разводит ладони: — Слово предоставляется вам.

Она пристально смотрит на него.

— Подозреваю, что вам никогда не приходило в голову, как ужасно было бы занимать место — если бы оно существовало — и выполнять роль и функцию, которые никак не подпадают ни под один из биологических законов. В полном одиночестве. Без помощи извне. Без выходных. Постоянно переодеваться — то так, то этак, меняя обличья. Какая невероятная скука. Однообразие. Сплошное сумасшествие. День за днем подвергаться грубым издевательствам в мозгах самых разных людей, страдать от непонимания, профанации, унижений. И никогда — ни слова благодарности. Никогда…

— Минуточку! А как же насчет…

Она повышает голос:

— Никогда и мысли о ней как личности, только о том, какую бы выгоду из нее извлечь. Никогда никакого сочувствия ее переживаниям. Вечно воображения не хватает, чтобы понять, что она, может быть, просто мечтает о капле нежности и симпатии, что она тоже женщина и в определенных ситуациях, в определенных обстоятельствах и настроении не может обойтись без мужского внимания, без услуг мужского тела — совершенно естественно, как всякая женщина; и, между прочим, это ничего общего не имеет с какими-то там унижениями и… — Она переводит дух. — Но какое все это имеет значение, если его сиятельство, кто бы он ни был, желает иного. Если он желает играть в собственные игры, оставляя ее…

— Да не я же все это начал!

— …рыдать от отчаяния. — Она отворачивается, устремляет взгляд на стену. — Если бы она существовала, разумеется.

Он опять принимается рассматривать пальцы на ноге.

— Так насчет халата. Вы предпочитаете какой-то определенный цвет? И ткань?

— Я вас ненавижу!

— Как насчет зеленого?

— Вам это такое удовольствие доставило бы, правда? У нее хватило наглости возражать против того, чтобы с ней обращались всего лишь как с объектом сексуальных притязаний, так пусть катится. Отбросим ее назад, в ничто, как сношенный башмак.

— Но ты же сама об этом просила, всего минуту назад.

Она яростно взирает на него — миг, другой, потом быстро поворачивается и ложится на бок, спиной к нему, лицом к противоположной стене.

— Ни слова больше не скажу. Ты просто невозможен. — Пять секунд длится молчание. — Ты точно такой же, как все мужчины. Как только этот ваш нелепый клочок плоти между ногами получил свое, тут же стремитесь от нас избавиться поскорей.

— Если бы это соответствовало действительности, я бы уже давным-давно от тебя избавился. Просто ты только что убедила меня, что я могу делать все, что мне заблагорассудится.

— Точно.

— Что точно?

— У меня нет никаких прав. Сексуальная эксплуатация не сравнима с онтологической[55]. Можешь уничтожить меня через пять строк, если тебе так захочется. Выбросить в мусорную корзину и даже думать обо мне забыть.

— Боюсь, для этого нет ни малейшей возможности.

— Забудешь, забудешь. Как все другие.

— Какие еще другие?