Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим - Уильям Теккерей

IX

Тельмесъ. — Галиль-паша. — Бейрутъ. — Портретъ. — Балъ на корабль. — Сирійскій князь

Только поэтъ могъ бы описать этотъ очаровательный маленькій заливъ Глаукусъ, въ который вошли мы 26 сентября, на лучшемъ изъ пароходовъ, когда-либо волновавшихъ его прекрасную воду. Къ сожалѣнію, съ нами не было поэта; а какъ передать прозою этотъ восхитительный эпизодъ природной поэзіи? Для этого необходима симфонія, полная сладостныхъ мелодій и тихо волнующейся гармоніи, или пѣснь, написанная чистыми, какъ кристалъ, ямбами Мильнеса. Кротко покоится этотъ милый заливъ, мирно блистая розовой зарею; зеленые острова тонутъ въ водѣ его; пурпуровыя горы волнуются вокругъ него, и до самой подошвы ихъ, выступая прямо изъ залива, раскинулась богатая зеленая долина, покрытая травой и кустарниками, посреди которыхъ мелькаютъ бѣлые домики. Я могъ разсмотрѣть небольшой минаретъ и нѣсколько пальмъ. Но тоже самое можно сказать и о другихъ заливахъ; мало этого, можно, никогда не бывши здѣсь, описать его несравненно подробнѣе, по «Караманіи» Бьюфорта, которая однакоже не въ состояніи дать вамъ о немъ ни малѣйшаго понятія.

И если самъ великій гидрографъ Адмиралтейства, измѣрившій этотъ заливъ, не могъ описать его; если даже по книгѣ сэра Джона Феллоуэса воображеніе читателя не создастъ ничего похожаго на Тельмесъ, — неужели и послѣ этого надѣетесь вы, гордый человѣкъ, сдѣлать въ этомъ родѣ удачный опытъ? Тутъ сила художника, какъ я понимаю это дѣло, заключается въ томъ собственно, что онъ искусствомъ своимъ производитъ на человѣка тоже впечатлѣніе, какое произвела природа на его собственную душу. Только музыка и поэзія способны достигнуть этой цѣли. Я признаю лучшимъ описаніемъ древнихъ, безмолвныхъ разваливъ Тельмеса «Оду къ греческой урнѣ» Китса. Взглянувши на нихъ одинъ разъ, вы никогда не забудете этой картины, какъ не забываются звуки Моцарта, которые, кажется, похитилъ онъ съ неба. Это лучшее изъ благодѣяній жизни). Вы можете, закрывши глаза, припоминать былое; прекрасное видѣніе возвращается къ вамъ, по вашему призыву; снова слышите вы божественную арію, снова рисуется передъ вами маленькій, прелестный пейзажъ, которымъ любовались вы въ красный денекъ своей жизни!

Вотъ замѣтки изъ моей памятной книжки на этотъ день: утромъ вошли мы въ заливъ Глаукусъ; высадились въ Макри; древнее, очень живописное, разрушенное селеніе; театръ на прекрасномъ берегу моря; большое плодородіе, олеандры, пальма, возвышающаяся посреди обширной деревни, какъ султанъ на фескѣ падишаха; изсѣченные гроты, или могилы на верху горы; верблюды вдоль моста.

Можетъ быть, это лучшія данныя для человѣка съ воображеніемъ; по нимъ онъ представитъ верблюдовъ, дремлющихъ подъ чинарами; портики и колонны съ дорическими травами и архитравами; гору, по скатамъ которой изсѣчены могилы, и небольшую толпу отрепанныхъ поселянъ, спускающихся по берегу къ водѣ покойнаго залива, чтобы взглянуть на пароходъ. Но главное мѣсто въ этомъ пейзажѣ долженъ занять маленькій театръ, стоящій на берегу, противъ свѣтлаго залива и выступившихъ изъ него пурпуровыхъ острововъ. Ни одинъ театралъ не видывалъ сцены болѣе обворожительной. Она располагаетъ человѣка къ поэтическимъ грезамъ и сладкой льни. О, Джонесъ, другъ моего сердца! не захотѣлъ ли бы ты превратиться въ Грека, одѣтаго въ бѣлую тогу, пріютиться здѣсь, на прохладной ступени театра, съ прелестной Неэрою, и нашептывать (на іоническомъ діалектѣ) въ розовое ушко ей сладкія рѣчи? Тогда, вмѣсто Джонеса, тебѣ слѣдовало бы называться Іонидомъ; вмѣсто шелковой шляпы, ты носилъ бы вѣнокъ изъ розъ; ты не слушалъ бы хора, поющаго на сценѣ; въ ушахъ твоихъ звучалъ бы только шопотъ красавицы, назначившей тебѣ свиданіе въ mesonuktiais horais. Урну съ твоимъ пепломъ, когда бы все уже было кончено, отнесли бы туда, въ нагорную пещеру, пережившіе тебя Іониды, при звукахъ погребальнаго гимна… Однакоже въ этихъ пещерахъ нѣтъ уже урнъ также, какъ и въ театрѣ представленій. Въ замѣну хоральныхъ мелодій, звучавшихъ здѣсь въ былое время, одинъ изъ моихъ спутниковъ, вышедши на сцену, продекламировалъ:

 Меня зовутъ Норваломъ.

Въ тотъ же день остановились мы не надолго передъ другимъ разрушеннымъ театромъ Автифилоса. Наши оксфордскіе товарищи поспѣшили выдти на берегъ, вбѣжали на холмъ и стали измѣрять величину сцены и считать ступени театра; другіе, менѣе дѣятельные пассажиры, наблюдали за ними въ зрительныя трубы съ палубы.

По прошествіи двухъ дней, характеръ окружавшей васъ картины совершенно измѣнился. Удалясь отъ классической земли, мы стали на якорь въ заливѣ св. Георгія, позади большой горы. На вершинѣ ея Георгій Побѣдоносецъ убилъ дракона. Тутъ же стоялъ турецкій флотъ, подъ начальствомъ Галиля-паши, двухъ сыновей котораго умертвили два послѣдніе султана. Красный флагъ, съ луной и звѣздою, развѣвался на кормѣ его корабля. Нашъ дипломатъ надѣлъ мундиръ и поѣхалъ къ его превосходительству съ визитомъ. Возвратясь на пароходъ, съ восторгомъ описывалъ онъ красоту корабля, порядокъ, царствующій на немъ, и любезность турецкаго адмирала, который прислалъ намъ нѣсколько бутылокъ стараго кипрскаго вина. Подлѣ насъ стоялъ въ гавани англійскій корабль «Тромпъ», и капитанъ его, сообщивши намъ много примѣровъ, доказывающихъ дружелюбіе и гостепріимство Галиля-паши, подкрѣпилъ доброе мнѣніе, которое возъимѣли мы о зятѣ султана, по случаю присланнаго вамъ подарка. Капитанъ Г. увѣрялъ, что турецкіе корабли ни по вооруженію, ни по выправкѣ матросовъ нисколько не хуже военныхъ судовъ другихъ европейскихъ націй, и выразилъ искреннее желаніе командовать семидесяти-четырехъ пушечнымъ турецкимъ кораблемъ и сцѣпиться съ любымъ французскимъ фрегатомъ такаго же калибра. Но я вполнѣ увѣренъ, что онъ не усвоитъ магометанскаго образа мыслей, и что ему не предложатъ сцѣпиться съ какимъ бы то вы было семидесяти-четырехъ пушечнымъ. Если же дойдетъ очередь и до этого, то будетъ надѣяться, что для такой битвы годятся и его земляки. Если команда Тромпа похожа на матросовъ капитанскаго катера, ея не устрашатъ двѣсти пятьдесятъ человѣкъ подъ начальствомъ Жуанвилля. На этомъ катеръ доѣхали мы до берега. Ни одинъ изъ осьми гребцовъ его не ступилъ ногою на землю въ продолженіе двухъ лѣтъ, предшествовавшихъ прибытію Тромпа въ бейрутскую гавань. Можетъ ли такая жизнь назваться счастливою? Мы пристали къ набережной Бейрута, защищаемой фортомъ, который разрушенъ до половины храбрымъ старикомъ, начальникомъ англійской эскадры.

На бейрутской набережной цивилизація процвѣтаетъ подъ консульскими флагами, которые развѣваются въ свѣтломъ воздухѣ, надъ желтыми зданіями. Сюда доставляетъ она изъ Англіи шерстяныя издѣлія, посуду, сои и горькій эль. Сюда же перенесла она свѣтскость и послѣднія французскія моды. Строго соблюдаетъ ихъ здѣсь прекрасная владѣтельница большаго французскаго магазина. Замѣтивъ на набережной незнакомаго человѣка, съ карандашомъ и бумагою въ рукахъ, она велѣла вынесть ему стулъ и кивнула головою съ такой милой улыбкою, какую можно увидѣть только во Франціи. Къ этой изящной дамѣ подошелъ французскій офицерикъ, съ бородкою, и они стали любезничать точь-въ-точь, какъ на бульваръ. Арабъ, покинувъ товарные тюки и верблюда, котораго разгружалъ онъ, пошелъ взглянуть на эскизъ. Два турецкихъ солдата, съ корявыми круглыми лицами, въ красныхъ колпакахъ и бѣломъ дезабилье, выпучили глаза на бумагу, въ нее же вперились черные, блестящіе зрачки маленькой, курчавой и смуглой дѣвочки, съ синимъ татуированнымъ подбородкомъ. Словно статуя, стояла она, съ кувшиномъ на головѣ, прикрытая изорванной, синей рубашкою. Какъ была великолѣпна эта синяя вода! Какъ чудно отражались въ ней и блестѣли надъ нею флаги, паруса и прибрежныя зданія! Бѣлые гребни синихъ волнъ клубились и сверкали, будто серебряные; тѣнь была также густа и прохладна, какъ ярки и розовы мѣста, освѣщенныя солнцемъ; древнія бойницы мягко рисовались въ этой чудной атмосферѣ, и дальнія горы переливались аметистами. Офицеръ былъ вполнѣ счастливъ; онъ говорилъ съ милой француженкою о любви, а можетъ быть о послѣднемъ фасонѣ шляпъ, о сраженіи при Исли, о Вѣчномъ Жидѣ — Богъ его знаетъ. И какъ шло къ ней это хорошенькое платье съ широкими рукавами! Мы не видали ни одной женщины цѣлый мѣсяцъ, за исключеніемъ почтенной мистриссъ Фляниганъ, жены нашего метръ-д'отеля, да еще жалкихъ представительницъ прекраснаго пола, ѣхавшихъ на пароходѣ. О стамбульскихъ красавицахъ, окутанныхъ якмаками и шлепающихъ желтыми, отвратительными папушами — и говорить не стоитъ!

Этотъ день былъ отмѣченъ другимъ бѣлымъ камешкомъ; онъ доставилъ мнѣ случай полюбоваться еще одной красавицею. Безмолвно стояла она, когда мы вдвоемъ снимали портретъ съ нея. (Я упоминаю о числѣ портретистовъ, для избѣжанія скандала). Эту дѣвушку зовутъ Маріамою; она родилась въ Сиріи.